Мой русский любовник - Мария Нуровская Страница 25

— Около часа пополудни.

— Тогда… ага, я перекусывала где-то в десять.

— Придется переждать, отвезем вас в палату.

Я приподняла голову, но она тут же упала на подголовник.

— Я здесь не останусь. Биопсию мне сделают в Париже.

Врач усмехнулся и холодно сказал:

— У меня большие сомнения в том, что вы доберетесь до Парижа в таком состоянии.

— А что со мной? Просто слишком обильная менструация, да? Странно, месячные у меня прекратились давно, с полгода назад…

— Это может быть все что угодно… — медленно произнес он.

Меня перевели в палату, подсоединили капельницу, больно уколов в вену. Перед моими глазами был белый потолок. «Tabula rasa [15], — подумала я, — все стерто… Стерта моя любовь. Этот жуткий анализ… какое отношение это имеет к нашей любви? Что может быть общего между руками в резиновых перчатках и руками любимого мужчины… И где он, кстати? Где сейчас мой русский любовник?» Я сама не знала, хочу ли его видеть… Однако при его появлении слеза выкатилась из уголка моего глаза. Его лицо — единственно близкое мне в этом резком больничном свете…

Он меня искал. Слышал пронзительное завывание кареты «Скорой помощи», но кто-то ему сказал, что плохо стало мужчине. Он метался, бегал, пока не добрался до сакристии [16], где узнал, куда меня отвезли.

— Я не хочу здесь оставаться, — слабым голосом сказала я.

— Придется. Я разговаривал с врачом.

— Не останусь, не подпишу согласия на исследование. Кровотечение уже прекратилось, поэтому отвези меня в больницу в Париже…

Александр взял мою руку. Лицо у него было такое расстроенное и озабоченное, что мне стало жаль его.

— В таком состоянии ехать нельзя, тебя растрясет…

— Всего каких-то два часа пути. Если ты не согласишься везти меня, я закажу такси. В Париже я знаю отличного врача…

Я имела в виду мужа моей коллеги из Сорбонны, профессора Муллена. Будучи акушером-гинекологом, он помогал появляться на свет детям, а этот молодой врач в очках в золотой оправе вознамерился извлечь клетки смерти из моего живота.

— Возьми у меня в сумке записную книжку… там есть номер его телефона, — попросила я.

На сей раз Александр послушался и вышел, а я прикрыла глаза. Женщины в палате негромко переговаривались, но я не прислушивалась. С чего бы это кровотечение?.. Кажется, у Манна есть рассказ о женщине, полюбившей мужчину, который был намного младше ее. Вскоре у женщины появились кровавые выделения. Она обрадовалась, ей показалось, что возвращается молодость… У меня таких иллюзий не было. Может, я даже умру, как героиня рассказа… Но смерть ничем не хуже жизни, и уж точно не хуже старости, которая напоминала о себе так некстати. Я была в обиде на собственное тело за то, что оно не позволило моему любовному роману прийти к счастливому финалу. Еще бы несколько недель, всего несколько… То, что со мной случилось сейчас, могло бы произойти в самолете по пути в Варшаву. И мне было бы все равно. Но теперь присутствие Александра рядом действовало на меня удручающе, доставляло душевную боль, психологические страдания. Он ведь так молод, он не может понять этих женских проблем. Гораздо естественнее было бы, если бы он привез свою женщину на роды. С ними тоже связана кровь, но другая… Когда Эве пришлось рожать свою доченьку, она тоже лежала в луже крови… Всегда кровь… всегда…

В палату вошел Александр и склонился ко мне.

— Тебе удалось дозвониться?

— Да.

— И что он сказал?

— Профессор переговорил по телефону со здешним доктором. Если ты так настаиваешь, они вышлют за тобой реанимационный автомобиль и перевезут в его клинику, но лучше бы тебе остаться тут.

Мне вернули мои вещи. Одежда была помятой, с пятнами крови. Между ног велели вложить пеленку, свернутую в тугой валик. Пришлось дать расписку, что ухожу отсюда по собственной воле. А еще я заявила, что в реанимобиль не сяду. В Париж буду возвращаться на машине, как и приехала сюда. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения докторишки в очках.

— Так вы говорите, что преподаете в Сорбонне, что вы — профессор? Вы просто баба из глухой провинции!

— Сами вы из провинции, — холодно сказала я, — и у меня нет к вам доверия!

Александр с бледным, точно обсыпанным мукой, лицом вытаращил на меня глаза:

— Я сяду с тобой в реанимобиль.

— Нет, мы уедем отсюда так же, как приехали.

Врач скривился:

— Предупреждаю, если кровотечение возобновится, что в вашем случае вполне реально, можете не доехать. У вас в животе бомба замедленного действия.

У меня хватило сил усмехнуться, несмотря на то что губы не слушались, будто одеревенели.

— Значит, уйду из этого мира как частное лицо, — процедила я, — а не ваша пациентка!

Смеркалось, когда мы наконец выехали из Реймса. Дальний свет автомобильных фар расстилал перед нами желтую движущуюся ленту дороги: дороги к жизни. Машина, покачиваясь, плыла по ней сквозь темноту, вгоняя меня в сонное состояние.

Мои глаза то и дело слипались.

— Ты же знаешь, тебе нельзя спать, — услышала я голос Александра. — Обещала ведь, что не заснешь.

— Я не сплю, я мечтаю.

— О чем это?

— О нас… о тебе и обо мне… О том, что ты молодой и красивый… и я молодая и красивая…

Он положил ладонь на мою голову, придерживая руль другой рукой.

— Мы еще не разговаривали об этом… — несмело проговорил он. — То, что я чувствую по отношению к тебе, очень серьезно и на всю жизнь.

— В том-то и дело, что у тебя «вся жизнь» значит нечто другое, чем у меня. Ты везешь женщину, которой как раз напомнили, что она уже не так молода…

— Меня это не волнует. Ты — это прежде всего твои мозги.

— Тогда почему ты ласкаешь мое тело? Оно никуда не годится! Как механизм, который начинает заедать и портиться, раз за разом все больше. Не хочу, чтобы ты был свидетелем этого! Именно ты!

«Не хочу вообще никаких свидетелей», — думала я. Больное животное заползает в самый укромный угол. Вот и мне позвольте сделать то же самое.

Разве мы позволили сделать так Титану, собаке Эвы? Это был исключительной красоты дог, песочного окраса, с черной мордой. От его силуэта в стойке невозможно было глаз оторвать, так он был красив. В год, несмотря на прививку, пес подхватил чумку, получив эпилепсию в качестве осложнения. Припадки мучили его по нескольку раз на дню, а видеть пса, бьющегося в конвульсиях, напуганного, не понимающего, что с ним происходит, было просто невыносимо. После припадка некоторое время он никого не узнавал, однажды отскочил в испуге от зеркала, когда увидел собственное отражение. В выражении его глаз было что-то очень человеческое, во взгляде читалась смертельная тоска…