С носом - Микко Римминен Страница 25

— Эй, ты что, шуток не понимаешь? — сказала я как можно более непринужденно, похлопала его по плечу и вылезла из машины. Дверь, конечно, осталась открытой, и так как я, собственно, еще не знала, куда идти, то, притормозив на остановке, принялась деловито копаться в сумке, из которой извлекла телефон, и старалась выглядеть очень озабоченной, хотя сама только и ждала-ждала-ждала, когда же наконец до сына дойдет и он уедет.

Слава Богу, дошло.

— Созвонимся завтра, — гаркнул он с переднего сиденья нарочито бодро и с силой захлопнул старую тяжелую дверь. Несколько раз он чертыхнулся на чихающий мотор, затем развернулся и потарахтел прочь, оставив меня там, на остановке, в чужом городе, и я не знала, была ли это Нижняя, Верхняя или вообще Глубокая Керава, но казалось, она вся замерла в каком-то напряженном ожидании.

* * *

Не знаю, почему я не хотела подпускать сына к дому Ирьи, отчего-то не хотелось их друг с другом смешивать; в душе шевельнулось сомнение, что я могу с ним столкнуться, с мальчиком, что он где-то неподалеку со своей машиной, поэтому я не осмелилась сразу топать к Ирье, а направилась к ближайшему дому, чтобы потянуть время. Дом возвышался метрах в ста от меня и на первый взгляд казался заурядной серой квадратной коробкой, было сложно представить, что внутри этой бесконечной бесцветности и прямолинейной угрюмости вообще может теплиться жизнь.

Он стоял среди редкого соснового леса, четырехэтажный параллелепипед. Одинаковые черные окна составляли одинаково мрачные ряды. Я пошла по тропинке через небольшую, поросшую лесом горку, у подножия малыши яростно жали на педали велосипедов и громко голосили. Когда я уже практически подошла к ним, оставалось всего несколько метров, один из них вдруг потерял равновесие и шлепнулся. Он лежал на земле, поджав губешки, и смотрел на меня так, словно в этом была виновата именно я.

— Плохой дядя, — сказал он.

— Нет, хорошая тетя, — сказала я и подняла его с земли. Он пробурчал, что не больно, и я потрепала его по маленькой яйцеобразной голове. Потом он опять взобрался на свой велосипед, а я пошла дальше.

Дойдя до небольшой стоянки перед домом, я увидела, как на уровне четвертого этажа дом подал признаки жизни: открылось окно. Поудивлялась этому, стоя на краю автостоянки, так как ни с одной стороны дома не было видно входа. Впрочем, за углом дверь все же обнаружилась, немного странно, что со стороны леса, дверь. Между домом и лесом была втиснута маленькая детская площадка с песочницей, качелями и каруселью, которая тихо кружилась сама по себе, словно огромные пальцы только что сняли с нее крохотного человечка и унесли в небо. В песочнице валялось поломанное красное ведро и старый дуршлаг, эмалированная поверхность которого покрылась трещинами, а ручка изогнулась, как шея у лебедя.

Я шагнула к двери, которая в тот же момент вдруг открылась. Нос, похоже, хорошо помнил последнее несчастье с дверью и потому ко всем частям тела тут же отправил срочное, горячее, пунцовое предупреждение в виде острой боли. Из этого послания я поняла, что с таким шнобелем идти дальше или вообще куда бы то ни было вряд ли стоит. Из дома вышел худой, почти прозрачный подросток в толстовке с капюшоном, похожей на рясу. Я забыла про все и стала думать о том, есть ли у него вообще родители и что это за гетто, где так мучают детей, и, как водится, погрузившись в размышления, застыла на одном месте, так что мальчик даже посчитал необходимым вежливо покашлять. Вернувшись к действительности, я поняла, что он стоит, вытянувшись как жердь, и придерживает для меня дверь.

— Спасибо, — сказала я ему и благодарно улыбнулась. Он смело посмотрел мне прямо в лицо своими прозрачными, как и он сам, глазами — они были похожи на две капли воды, парящие в невесомости.

— Пожалуйста, — сказал мальчик.

Я проскользнула внутрь, не переставая удивляться всем этим вежливым детям и подросткам, которые нынче попадаются чуть ли не на каждом шагу, и в то же время была очень довольна, что этот последний не стал с-вами-все-в-порядничать. В подъезде было сумрачно, почти темно. Я нажала на теплившуюся оранжевым светом кнопку выключателя, который издал немного пугающий, электрически-трескучий звук, прежде чем вспыхнул свет. Никакого холла или коридора в подъезде не было, лестница начиналась практически сразу у двери. На первом этаже умудрилась испугаться собственного отражения в окне, нос выглядел чудовищно, этакая местами почерневшая картофелина сорта «розамунда», и, конечно, созерцание этого чудовища совсем не прибавило мне желания идти дальше, захотелось домой, и немедленно, но потом я вспомнила, по какой, собственно, причине я здесь оказалась: надо было дать сыну время уехать подальше, чтобы он не вздумал вмешаться в мои дела, так вот, и что же я делала, просто стояла, ведь с таким носом нечего было и мечтать, чтобы идти к людям, но потом я внезапно подумала: а что такого, могу просто постоять здесь в подъезде, пока сын уж точно не уедет прочь, почитаю фамилии на дверях, так, на будущее, их все равно всегда любопытно рассматривать, фамилии, и размышлять, какой, интересно, человек скрывается за этой вереницей букв.

Тем не менее я продолжала идти, будто меня кто-то тащил на веревке. На первом этаже пахло запеченной рыбой, и не просто привычным домашним лососем, а какой-то странной снедью с плавниками, как в столовой, так и представила, как она лежит в форме для запекания, окруженная бледным бульоном с масляными разводами. Протопала через зловонный второй этаж, там были двери, обитые березовым шпоном, а пол выложен серым камнем с редкими пестринками, и, конечно, имена, два Виртанена подряд, один Корхонен и один Ниеминен. Потом добралась до третьего этажа, там жили Лайне, Керосуо, Максимайнен и Вяхяля, и, наконец, на четвертом пробежала глазами по фамилиям Мерикоски, Мерикаллио и Мериканто и остановилась перед дверью, на почтовом ящике которой было написано «Хятиля».

Сложно сказать, то ли это имя на меня так повлияло, то ли еще что, но вдруг, напрочь забыв про нос и про все остальное, я подошла и позвонила в дверь.

Послышалось мягкое «пимпом», словно слишком громкоголосый колокольчик запрятали под толстое пуховое одеяло. Почтовое отверстие в двери было приоткрыто, из него прямо мне в лицо устремился поток воздуха с едва уловимым запахом горелого масла. Я успела на секунду задуматься, какой же он, этот Хятиля, — судя по фамилии, очень суетливый. И как-то вдруг стало мне весело от своей глупой шутки, с Ирьей на пару наверняка посмеялись бы беззаботно и от души, но тут, в подъезде, перед чужой дверью, мысль о том, чтобы расхохотаться ни с того ни с сего, с одной стороны, нагоняла страх, с другой стороны, вызывала еще больше смеха.

В приступ хохота, к счастью, это перейти не успело, за дверью послышались сперва звучные шлепки тапок по полу, а потом долгое ковыряние в замке. Дверь распахнулась.

Пожилой мужчина совсем не выглядел суетливым, даже отдаленно не напоминал суетливого, совсем не Хятиля. Он был ниже меня ростом, худой, как из концлагеря, и скрюченный, словно засохший сморщенный перчик чили. Глядя на его веки, все в морщинах, будто в червоточинах, невероятно медленно моргающие, я вспомнила про инопланетянина Е.Т. из одноименного фильма. У Хятиля были квадратные очки столетней давности с янтарными дужками, которые, казалось, являли собой еще одно проявление царившего во всем доме пристрастия ко всему квадратному; в оправу очков были втиснуты такие толстые линзы, а бедняга смотрел сквозь них столь невидящим взглядом, что уж в ком-в ком, а в нем-то уж точно не было никакой злобы, расчета и тем более ничего оценивающего. Мне тут же подумалось, что при таком плохом зрении ему приходится рассчитывать исключительно на человеческую доброту.