Янтарная Ночь - Сильви Жермен Страница 25

Кровь, прилив и отлив. Постоянный паводок, переливающийся туда-сюда, от жертвы к убийце, затопляя их по очереди, словно какой-то могучий ветер вечно дует на людскую кровь — на пролитую, потерянную кровь, направляя ее ток во все стороны.

Иёз Адриен воевал. Вокруг него дул ветер. Ветер дул на кровь его товарищей, словно на большой костер, чтобы еще сильнее распалить ее жгучую красноту. Ветер пронесся над одиннадцатью обескровленными добела телами, которые не укрыла ни земля, ни пыль, и взметнул крик — снова и снова. Так действовала война: «Ибо кровь его среди него; он оставил ее на голой скале; не на землю проливал ее, где бы она могла покрыться пылью. Чтобы возбудить гнев для совершения мщения, Я оставил кровь его на голой скале, чтоб она не скрылась». [10]

Иёз Адриен услышал этот внезапно раздавшийся крик и впустил его в свой гнев. Крик непогребенных тел, крик крови, пролитой врагами на голой скале, словно священное варварское подношение их земле. Он не дал этому крику подняться выше человеческой меры, не дал ему умчаться к другому краю ночи. Перехватил крик, отклонил его. Не дал ему подниматься до бесконечности.

Не позволил крови своих товарищей взывать с земли к Богу. Пригнул крик боли к земле — прямо туда, куда враг пролил ее, и тем самым отвратил с пути, пустил ее по низинам собственной мести.

Немой крик его растерзанных товарищей вошел в него и предстал таким, каким и был угоден врагу: совершенно варварским. Священная кровь, начисто лишенная святости.

Иёз Адриен воевал так, как ему приказывали. Дни и ночи он двигался по пересеченной местности, через горы, охотясь на повстанцев, стрелял по их убегающим силуэтам, бросал гранаты в пещеры, поджигал деревни и целые холмы, чтобы выкурить и перестрелять врагов, засевших в каждом уголке этой враждебной земли. Ему приказывали, он подчинялся. Подчинялся тем более, что повстанцы оставались невидимками; он все время гнался лишь за тенями, вновь и вновь поднимавшимися из какой-то таинственной преисподней, сея повсюду ужас своими зверствами. Огонь против огня, мертвые против мертвых, ненависть против ненависти. Кровь против крови.

Тени этих невидимых врагов так разрослись, что в конце концов заволокли глаза солдату Иёзу своими темными покрывалами, и в этом отвратительном и пугающем мраке смешалось в кучу все племя врага. Старики, женщины, дети — все сообщники, все повстанцы, все виновны.

Джебель, [11]бордель. Война все больше и больше сокращала свой словарь. Таким образом целые области, гигантские участки земли оказались выброшены вон из физической и человеческой географии, и угодили в какую-то иную — уродливонелепую. «Освобождения!» — требовали одни и, чтобы освободить свою землю и вернуть ей честь, повергали ее в огонь и кровь. «Усмирения!» — провозглашали другие, и, чтобы усмирить чужую землю, хозяевами которой хотели остаться, погрязли в ярости и безумии. Освобождение-Усмирение — слова глухих, слова, утратившие человеческий облик, которые сводились к одному: джебель-бордель — как итогу непомерного бремени и многозначительной лжи.

В чьих же глазах снова растлилась и наполнилась злодеяниями земля, чтобы целые области оказались стерты с лица ее, с людьми и их селениями, с семьями их и стадами, и никто даже не позаботился пощадить невинных и праведных?

В глазах людей, только людей, жадных до земли.

Джебель-бордель. Скалистый пейзаж, заросли колючего кустарника, да торчащие по склонам гор деревья — обглоданные огнем, расщепленные реактивными снарядами. Пейзаж, сквозь который бесконечно двигался солдат Иёз, навьюченный оружием, в поисках следов уставившись глазами в земную пыль.

Солдат Иёз воевал до отупения, без передышки преследуя незримого врага, потому что повстанцы, казалось, всегда испарялись с наступлением дня, растворялись в ночи. Ночь была их территорией. Солдат Иёз убивал пока одни только тени.

Однако настал день, когда из этой массы теней выделился некто. Некто из плоти, крови и костей, кожи и нервов. Еще накануне солдаты Усмирения потеряли трех человек, убитых солдатами Освобождения. Их нашли на дороге, с искалеченными лицами и низом живота. Они лежали на спине и неудержимо улыбались прямо в солнце разорванными от уха до уха ртами. Неподалеку, на тропинке, спускавшейся от затерянного среди каменных осыпей селения, был задержан молоденький парнишка. Он шел из своей деревни, гоня перед собой тощую черную козу, которую вел к водопою. На этом прогулка маленького козопаса и закончилась; его связали, чтобы отвести в лагерь. Он наверняка был сообщником тех, кто убил и изуродовал тех троих солдат. Товарищи погибших дошли до предела гнева и ненависти, им нужен был виновный. Хотя бы один. Мальчика начали допрашивать: что он знал, что слышал? Где партизаны? Он должен был знать, наверняка что-нибудь видел. Нет ли у него братьев, родных, двоюродных, которые дерутся вместе с повстанцами? Да, конечно, как и у всех здесь. Неважно, сражались ли они по своей воле или были призваны насильно. Они там были, этого достаточно.

Этого оказалось достаточно, чтобы и сам мальчик попал под подозрение, чтобы и его причислили к их клану. Его засыпали вопросами, не скупясь на оплеухи и пинки. Но мальчик, запуганный и отупевший от ударов наотмашь, не говорил ничего. И, чем больше он молчал, тем больше те теряли терпение. На смену оплеухам пришли кулаки. У мальчика кровь лилась из носа, из рассеченной брови.

Вид ли крови распалил внезапно гнев людей, склонившихся над ним? Как бы там ни было, они удвоили свои удары. «Ну, с меня хватит! — в конце концов сказал один из них, совсем выдохшийся, махая кулаками. — Затрещинами мы от него ничего не добьемся». Потом крикнул мальчику, съежившемуся на стуле: «Ладно, шутки в сторону! Будешь говорить? Не то поджарю. Хватит тянуть волынку!» Мальчик ничего не отвечал, он задыхался, у него был полон рот крови, ему сломали ребра, вывихнули плечо. Он отчаянно пытался найти свое дыхание, но даже не знал, где его искать, в каком уголке тела. «Давайте, за задницу его и на вертел». Пришлось тащить мальчика волоком, потому что он не держался на ногах, обмякнув, как мешок отрубей. «Эй, — сказал человек, — раздевайся! Это еще были цветочки. Ты у меня заговоришь, наконец, не то береги рожу и яйца!»

Кликнули солдата Иёза на подмогу, чтобы продолжить допрос. Он явился. Не отпрянул при виде мальчугана, которого бросили на пол посреди комнаты с низким потолком. В конце концов, это ведь был всего лишь один из тех мерзавцев. Его хорошенько отделали — и поделом, особенно после того, что они сотворили с его товарищами, он сам видел. Чтобы наконец отомстить за них, ему, Иёзу, тоже нужны были виновные. Так пускай этот заплатит за остальных. Раз уж один из врагов попался ему в руки, был вырван у тени живьем, он его не выпустит, нет!

Пускай говорит, пускай признается, пускай выдаст наконец имена убийц, чтобы его потребность в отмщении тоже вышла из тени. Солдаты опять обрушились на заложника с вопросами, ругательствами и угрозами. Они все хотели знать, хотели, чтобы он заговорил, чтобы выдал виновных. Хотели этого до безумия, до опьянения. Тот мог лишь хрипеть и булькать ртом, слипшимся от вязкой слюны и сгустков крови. И чем дольше он молчал, тем теснее упорное желание найти виновных сжималось вокруг него, сосредоточивалось на нем. На нем одном, отданном на их милость. С каждой минутой он и сам становился все виновнее.