Явилось в полночь море - Стив Эриксон Страница 25

Ну, а чего ты ожидала, Энджи? Чего ты ожидала от отцов в наше время? Чего ты, собственно говоря, ожидала от матерей? Чего ты ожидала от меня? Разве не в этом заключалась наша сделка – не касаться прошлого? Не касаться отцов и матерей? В чем же был наш уговор, если в конце концов нам приходится сталкиваться со всем этим? В чем был наш уговор, если в конце концов я вынужден чувствовать, как у меня разрывается сердце, когда я просто смотрю на тебя, такую неутешную в углу квартиры под этим Голубым Календарем, маячащим над тобой, как морской вал, с этим твоим задрипанным мишкой рядом, как будто он может все объяснить, словно он может дать тебе утешение, которого не могу или не хочу дать я. Так что не надо смотреть на меня так, будто я тебя предал. Не надо смотреть на меня так, будто я тебя бросил. Этот мой паралич был оговорен в условиях нашей сделки с самого первого момента, когда мы встретились в кафе «Липп» на бульваре Сен-Жермен.

Той же ночью мне приснилось, что стены текут вниз, как дождь. Мне приснилось, что Голубой Календарь заглатывает квартиру, как разлившееся в моей голове море, и плещет мне в лицо, пока я сплю. Только проснувшись, я осознал, что стены не текут, что Календарь не превратился в море, а это Энджи плачет на моей подушке. Впервые я увидел, как она плачет. Я чувствовал когда-то, как она крепко прижимается ко мне на заднем сиденье такси, катящего по Булонскому лесу, я изредка ощущал, как усердно ни пыталась бы она это скрыть, ее нужду во мне, которую я никогда не удовлетворял. И только спустя много лет, думая о проведенном вместе времени, и в частности о той ночи, я понял и крепость, и бессилие наших уз; а то, что, как мне представлялось раньше, давало ей столько власти надо мной – доверие, которое я ей оказал, поведав, что случилось со мною в детстве в Париже, – на самом деле свидетельствовало о том, как беспомощно она себя в глубине души чувствовала. Ей нужно было знать мои секреты, не разглашая свои, просто чтобы ощутить: в борьбе со мной у нее есть хоть какой-то шанс. А то, что, как мне казалось, делало ее такой беспомощной, эти слезы на моей подушке, на самом деле свидетельствовало о том, что она приходит к окончательному избавлению от прошлого, больше не отрицая его.

Годы спустя, когда было уже поздно, я также понял, что, будь я тогда добрее и мудрее, в ту ночь я прижал бы ее к себе и превратил бы ее слезы в новые узы между нами, возможно, даже поплакал бы вместе с ней. Но я не сделал этого. Я просто лежал в темноте и слушал ее, ужасаясь как ее плачу, так и догадке, на краткий миг промелькнувшей в потемках моей души и вызвавшей жуткое подозрение, – что моя неспособность по-настоящему понять этот момент и, главное, отсутствие всякого желания понять его были неисправимой трусостью, которую я никогда не искуплю.

Два года спустя, осенью 1988-го – Года Двадцать Первого по Апокалиптическому Календарю, – где-то на шоссе между его старой жизнью и новой, когда Жилец, петляя по часовой стрелке, пересекал страну с восточного побережья на запад, где-то после телефонного звонка от Энджи, позвонившей через десять месяцев после еще одного разрыва, когда она уехала из Нью-Йорка в Лас-Вегас, чтобы сообщить своему отцу, сыну Восходящего Солнца, что еще жива, и попытаться заключить с ним, если получится, хоть какое-то непрочное перемирие, после того, как ее мать умерла от рака, вызревшего за многие дни, проведенные под лучами радиоактивного солнца ее отца, когда-то после того, как Энджи переехала в Лос-Анджелес, где, работая в нескольких местах по совместительству, она совместила все это в одну полноценную жизнь, преподавая английский детям иммигрантов из Азии и фортепьяно детям кинопродюсеров, где-то на шоссе после звонка Энджи в Нью-Йорк, когда он тут же завершил все дела и набил машину чем попало, не задумавшись и на две секунды, так как ему не хватало ее, вот и все, и где-то после пересечения границы Техаса с Нью-Мексико, а потом границы Нью-Мексико с Аризоной, в покосившемся маленьком мотеле на Шестьдесят шестом шоссе сразу к востоку от Кингмена, плотно закрыв окна от неумолимого песчаного ветра из пустыни и маленьких решительных пыльных смерчей, которые все равно проникали в комнату, где-то после полбутылки дешевой водки, захваченной в лавке в Вильямсе, поскольку там не нашлось ничего лучше, какое-то время посидев в номере мотеля, прислушиваясь к ветру и пытаясь дозвониться до нее, а потом вылив остатки водки в раковину, улегшись в койку и уплывая в завывания ветра пустыни, напомнившие ему стародавнюю музыку, опьянение от которой он считал забытым, Жилец стал размышлять, как же за шесть совместных лет они с Энджи умудрились совершенно развалить любовь и где же все пошло не так, хотя и понимал, что никогда не бывает точки, где все начинает идти не так, что трещина всегда в изначальной литейной форме, и вопрос заключается в одном: или трещина глубокая и фундаментальная, обреченная увеличиваться со временем и наконец развалить все, или ее можно залатать, пусть даже и не полностью, – и где-то не доезжая Лос-Анджелеса он вдруг что-то понял и прогнал мелькнувшую мысль так же быстро, как это случится через много лет – когда утром он проснется и обнаружит, что она исчезла из его постели с их первым и единственным ребенком в чреве, – прежде чем снова признаться себе: а ведь она спасала его от смерти больше, чем он спасал ее.

«Моя яркая звездочка» называл Энджи отец, когда она была маленькой.

Теперь ему было шестьдесят девять лет. Он так и жил в том же маленьком типовом доме на окраине Вегаса, где завел семью после того, как приехал в Соединенные Штаты из Японии. Вернувшись домой почти через десять лет, Энджи увидела, что он сидит в той же самой комнате, где она спала маленькой девочкой; на двери спальни висела старая-старая табличка, которая была там с того дня, когда шестнадцатилетняя Энджи, звавшаяся тогда Саки, ушла из дому. Табличка была картонная, и на ней черным маркером были написаны английские буквы, тем не менее напоминавшие японские иероглифы, хрупкие и слегка незавершенные, и не совсем связанные. Табличка гласила: ПРОПАЩАЯ. Простояв долгое время во дворике, гадая, заметит ли ее кто-нибудь, потом долго простучав в переднюю дверь, гадая, откликнется ли кто-нибудь, Энджи в конце концов позволила себе прокрасться в темный дом, который теперь казался гораздо меньше, чем она его помнила, и, в комнате, некогда бывшей ее спальней, обнаружив отца, она с горечью заметила и табличку.

Отец сидел перед большим окном, в которое маленькой девочкой она часто смотрела на темнеющее пустынное небо, когда он в семь часов укладывал ее спать. Теперь вдали он мог видеть неоновый ореол Лас-Вегаса точно так же, как в одно августовское утро 1945 года, часов в одиннадцать, видел из своего родного городка Кумамото ядерный ореол над Нагасаки на другом берегу залива. Огромная сияющая звезда, сказал он себе в то утро – тогда ему было двадцать шесть лет. Для отца Энджи это не было рождением новой эры, как высокомерно заключили западные люди – он видел это по самодовольным ухмылкам американских ученых на полигоне: мы подарили вам новое тысячелетие, — этот ореол был скорее смертью старой эры, смертью прошлого его страны, со скоростью аннигиляции занесенной ураганом в будущее. Для отца Энджи новое тысячелетие, эра нигилизма, родилась первого января 1946 года, она началась с унизительного признания императора своему народу, что вообще-то он не Бог. В тот день император сказал своим соотечественникам и отцу Энджи, что его происхождение от солнечной богини Аматэрасу было – как же он выразился? – «ложным представлением». Теперь никакого бога не было, только новое солнце на месте Бога. В уничтожении была честь, в отрицании Бога была пустота. Сорок три года спустя отец Энджи сидел в комнате, которая раньше была спальней девочки, и смотрел на схожий свет над казино, отелями и ночными клубами, где, как когда-то он слышал, его дочь танцевала в одних туфлях; и он сидел в комнате, глядя на этот свет, когда она вошла в дверь за его спиной.