Каиново колено - Василий Дворцов Страница 25

И ты любишь и ждешь, что наступит зима.

Хорошо… Только где-то война.

В наступившей такой тишине они услышали женский плач. Галина стояла за дверями, руками зажимая рыдание. Нужно было выносить пирог, но она так и не смогла выйти на люди. За пирогом сходил сам хозяин, поставил протвинь посреди стола. Снова пожулькал клизмой. Потом жестом волшебника достал из ниоткуда гитару. Протянул через головы:

— Это вот, Феликс, спой что-нибудь повеселее. Что-нибудь такое, старое, доброе, казацкое, чтоб всем нам хором поддержать. Я эту вашу сопливую «Машину времени» не воспринимаю. После Высоцкого что уж умничать?

Студенты и медбратья остались ночевать, а их Смирнов, здороваясь буквально со всеми встречными, провожал по вечернему городку до вокзала. Сам купил билеты. Даже подпихнул каждого под зад на ступени электрички. Потом подал Сергею завернутый в газету железный цветок.

— Теперь дорогу знаешь, приезжай. Кузнецом не станешь, ясно. Я и не хочу никому этого. Нет, моя радость в том, чтобы вас, молодняк, просто будить. Вдруг кто-то пораньше да решится жизнь поменять? Себя найти. Не так, как я… И, вдруг, кто да успеет? Нужно ведь только разок попробовать: кому-то виноградную косточку в землю зарыть, кому-то розу выковать. Кому-то сломить тростинку и выдуть на ней мелодию. Всем должен быть свой шанс проснуться.

Двери перед носом со свистом сошлись, плотно замкнув тамбур черными резиновыми прокладками. Перрон сдвинулся, откатываясь с одиноко стоявшим головогрудным Смирновым. И под нарастающий из-под пола гул выплыло резюме:

Эй, вы, задние, делай как я!

Это значит: не надо за мной.

Колея эта только моя,

Выбирайтесь своей колеей…

Действительно: после Высоцкого что уж умничать?..

…Лера спала, когда Сергей, как мог крадучись, проник в комнату. Пошарил в темноте ее любимый керамический, подаренный из Абхазии кувшин. Но, когда вставлял в него смирновскую розу, не рассчитал тяжести металла. Кувшин охнул и распался надвое…

Московское метро имеет форму паутины не случайно. Все это сказки для совсем простого народа — про то, что у товарища Кагановича не было четких планов его строительства. Это-то со сталинской-то строгостью отчетности! Как сказал классик: «ищи дураков»! Нет, все дело вовсе не в том, сколько груд бумаги извели подсудные инженеры, и сколько раз потом, из-за примитивной техники, туннели не сходились в заданной точке. План, несомненно, был. Только искать его нужно совсем в других архивах. И, если они вам не доступны, то тогда пошарьте не в логике, а в ассоциациях. Что-то да нащупаете. Даже в беспросветности этих кольцевых и тупиковых коридоров.

Когда из-за поворота темного туннеля на рельсах тускло засвечиваются отблески приближающихся огней, на душе мгновенно холодает. Эта стремительно накатывающая трехглазая голова гигантского подземного червя, несущего в своей утробе сплоченную массу молчаливых незнакомцев, пугает неизбежностью расписания твоей дальнейшей жизни. Стоит только стиснуться возле захлопнувшихся за спиной створок, как уже совершенно известно через сколько минут тебя вынесет в точно обозначенном месте. Это где-то дома и на работе ты мог быть Сергеем Николаевичем Розовым, а здесь… здесь всем все равно. Серые в сером вибрирующем освещении, сурово закрывающиеся чтивом или воображением ближайшего будущего от неизбежности взаиморазглядывания, лица других бывших ФИО лепят и тебе выражение бровей и губ по общей для всех матрице-маске «участника Метро». «Сельди в бочке» — это несовершенно, нет, здесь скорее «устрицы в контейнере». Все всем подчеркнуто безразличны, и вот уже и ты совершенно точно такой же, как эти миллионы пассажиров, ежедневно пользующихся услугами московского метрополитена. Кем ты недавно был? Плевать, вот уже все окончательно уравниваются, утрясаются, покачиваясь и даже дышат в общем режиме. Эхо воющего электродвигателя, стучащих колес и свистящего вдоль окошек воздуха бьется о черные своды узкого, чуть кривящегося в остром скрежете тоннеля. Вдруг некая судорога внутри вагона предвещает объявление остановки, и тех, кто сейчас покинет этот горизонтальный лифт на своем горизонтальном этаже, мгновенно отделяет незримая черта отторжения от остающихся. У них изменяются лица: они смотрят не в себя, а в дверь. Главное различие внутренностей.

Чужие слова русский язык, как живой организм занозу, старается отторгнуть или хотя бы покрыть собственной белковой оболочкой суффиксов и окончаний. Но «метро» емко и крепко застолбило целую смысловую и ассоциативную зону, никак не желая превращаться в «подземку» или «метропутейку». Огромное количество самых разнообразных предметов и событий получило этот единый липкий ярлык. «Метро», словно браное слово, оказалось способно, не склоняясь и не спрягаясь, быть и существительным, и прилагательным, подлежащим и сказуемым. Все эти субъекты и объекты емкого наименования получили общий контур матрешки в виде светящейся буквы «М», бесконечно прячущий в себе что-то еще и еще новое, но каждый раз удобно входящее в следующую очередность. Оболочка одна, оболочка вторая, третья… Что завораживает нас в этой глупой, примитивной игрушке? Ожидание раскрытия «в конце концов»… чего? Неужели опять и опять надежда добраться до скрытой за самой маленькой, а значит самой сокровенной точкой смысла… чего? Это лучшая демонстрация попыток проникновения разума в сакральность бытия. И обязательного при этом разочарования: последняя матрешечка всегда остается плотно закрытой…

Москва неотделима от своего метро. С нетерпением она ждала его, с упоением рыла и украшала. С воодушевлением принимала каждый новый этап, с каким-то пьяным восторгом и гордостью показывая каждую мелочь себе и гостям. Даже не удивительно, что слова «а я иду, шагаю по Москве» совершенно общепринято означали движение по эскалатору, а не прогулку около Никитских ворот… Больше нигде нет такого культа из, в общем-то, простой каждодневной необходимости погружаться под землю и размещаться по вагонеткам. Это ведь не гондолы Венеции… Так что же за такая искренняя, до слепоты, любовь? Здесь, скорее всего, главную роль сыграло то, что Москва всегда слишком чувствительно относилась к своим семи холмам, веками подозревая в них существование особой, тайной для чужих, но совершенно необходимой ей самой жизни. Столько легенд связывало ее Кремль со всеми окраинами и заставами неведомыми подкопами с катакомбами и стрелецкими казематами. А монастыри, с добровольными или непокаянными заточенцами? А заговорщики-бояре и их знаменитые подземелья? Куда-то же провалилась библиотека Иоанна Грозного, ушли купеческие сокровища от сыщиков Наполеона и Дзержинского. Большевики, вернув ей статус столицы и заселившись за кремлевские стены, вначале в страхе бетонировали и взрывали под собой все, боясь террористов, а потом энкэвэдэ и кэгэбэ само тянуло новые пути невидимых потаенных коммуникаций. Во время эвакуации сорок первого утерялись грузовики с документацией, и новая водопроводная система пролегла сквозь старую. А теперь вот, в последние годы появились какие-то диггеры, то ли ищущие в сплетениях канализации и водоводных тоннелей белогвардейские клады, то ли совершающие посреди вонючей слизи и копошения крыс сатанинские жертвоприношения… Нет, действительно, только Москва, после Рима и Константинополя, как никто серьезно относилась и относится к своей катакомбной, внутриутробной жизни. Стоп. Стоп. Стоп! Именно так: французское слово «метрополитен» лингвистически проросло от греческого «метрополия»! «Метрополия» — «главный-город» — «город-мать»! Мать! Город-мать здесь слился с матерью-землей, вздутой холмами. Холм — это же только внешний, наружный вид беременности — рождения будущего, а вся тайна материнства происходит там, под землей. Там.