Что я любил - Сири Хустведт Страница 25

— Он просто стал слишком старый и не смог дольше жить.

И вот однажды после сказки на ночь, когда мы с Эрикой сидели у кроватки сына, он вдруг сказал:

— Он хороший, мой Привидений.

Эрика наклонилась к Мэту.

— Кто такой Привидений? — шепнула она, легонько касаясь губами его лба.

— Такой мальчик. Я его придумал.

— Он тебе часто снится? — спросил я.

Мэт кивнул.

— А какой он?

— У него нет лица, поэтому он не разговаривает. Он умеет летать, только очень плохо. Чуть-чуть от земли оторвется и падает. Он иногда сюда приходит, только очень редко, а потом уходит.

— Куда же он уходит?

— Я не знаю. Он без меня уходит.

— А имя у этого Привидения есть?

— Пап, ну он же не умеет говорить, как же он скажет? — пожал плечами Мэт.

— Да, действительно, — спохватился я. — Я совсем забыл, прости меня, пожалуйста.

— Ты его совсем-совсем не боишься? — спросила Эрика.

— Да нет, мам, ну он же как будто во мне только наполовинку, а на другую половинку нет. И я все равно знаю, что он понарошку.

Нам пришлось довольствоваться этим малопонятным объяснением, так что мы просто поцеловали сына на ночь и ушли. С той поры в течение нескольких лет Привидений то появлялся, то исчезал. В конце концов он и для Мэта превратился в воспоминание, о котором нужно говорить в прошедшем времени. Как мы с Эрикой догадались, Привидений этот был слегка увечным, его было очень жалко. Мэт сокрушенно качал головой, когда описывал его бесплодные попытки взлететь. Оказывается, бедный Привидений не мог оторваться от земли выше чем на несколько сантиметров. Более всего меня поражало звучавшее в голосе сына превосходство. Казалось, что уж он-то, Мэтью Герцберг, в отличие от плода собственной фантазии, регулярно парит в небе над Нью-Йорком, расправив мощные крыла.

Привидений был с нами, когда Вайолет защищала диссертацию. Защиту назначили в мае. Они с Эрикой часами обсуждали, что именно Вайолет должна надеть, чтобы показаться в полном блеске. Когда я попытался напомнить, что члены ученого совета меньше всего интересуются туалетами докторантов, жена только отмахнулась:

— Ой, ну, Лео, ну что ты в этом понимаешь?! Ты же не женщина!

В результате решено было остановиться на классической юбке с блузкой, а к ним туфли на низком каблуке, но под это дело предполагалось поддеть корсет на китовом усе, который Вайолет взяла напрокат в Гринвич-Виллидж, в ателье по пошиву театральных костюмов. Отправляясь на защиту, она забежала к нам и застыла в дверном проеме в соблазнительной позе.

— Хоть бы мне в этом корсете повезло, — сказала она и повертелась, чтобы мы с Эрикой могли оглядеть ее со всех сторон.

— Я в нем как-то ближе к моим истеричным барышням, да и в нужных местах все утянуто.

Вайолет выразительно посмотрела на свой живот.

— Я за последние месяцы что-то раздалась. Еще бы, всю попу отсидела с этой диссертацией.

— Ты не раздалась, Вайолет, ты налилась, — запротестовала Эрика.

— Ага, так налилась, что вот-вот хрюкну.

На прощанье Вайолет поцеловала нас с Эрикой, а четыре часа спустя с победой вернулась домой. О только что присвоенной ученой степени она небрежно сказала:

— В хозяйстве пригодится. Все равно работы не найти. На прошлой неделе мне сказали, что если заниматься историей Франции, то на всю страну в наличии всего три профессорские ставки. Так что мой удел — безработица. Придется пополнить собой ряды излишне образованных гиперобщительных таксисток. Знаете, бывают такие, колесят по городу не закрывая рта, то цитатами из Вольтера сыплют, то арии Пуччини исполняют, а пассажир сзади сидит и мечтает только о том, чтобы она заткнулась и поехала побыстрее.

Однако в таксистки Вайолет не пошла. В профессора — тоже. Через год издательство Миннесотского университета опубликовало ее книгу "Истерия и внушение: покорность, бунтарство и недуг за стенами лечебницы Сальпетриер". Все места, где Вайолет могла бы утвердиться как преподаватель, находились где-нибудь на просторах Джорджии или Небраски, а из Нью-Йорка уезжать она не хотела. С деньгами у них было все в порядке, по крайней мере пока. Три больших "истерических" короба Билла купил Музей современного искусства в Испании, а множество работ поменьше разошлись по частным собраниям. Но еще до выхода в свет своей первой книги Вайолет начала собирать материал для второй. Ее вновь интересовали социокультурные эпидемии, на этот раз — анорексия и булимия. Хотя она явно преувеличивала свою полноту, изгибы и округлости форм делали ее похожей на пышнотелых кинодив времен моей юности. Ее фигура не соответствовала требованиям моды, особенно на Манхэттене, где непременным атрибутом шика стала худоба. Предмет научных изысканий Вайолет всегда отвечал каким-то тайным струнам ее души, и одной из них было гурманство. Она обожала готовить и ела с наслаждением и без особых церемоний, так что текло по подбородку. Всякий наш совместный обед или ужин заканчивался тем, что Билл брал салфетку и вытирал с лица жены крошки жаркого или капли соуса.

Работа над книгой была рассчитана на несколько лет, потому что она задумывалась как нечто большее, чем просто отвлеченное научное исследование. Недуги, интересовавшие Вайолет, были, по ее словам, "истерией наоборот".

— Если истерия была призвана разрушать границы допустимого, то анорексия, напротив, сама эти границы устанавливает, — объясняла она. — Сегодня девушки добровольно загоняют себя в рамки.

Вайолет штудировала всевозможные исторические материалы. Она читала о святых, отказывавших себе в пище телесной, чтобы приобщиться благодати и в ниспосланных им видениях вкусить тела Христова — его крови, гноя из ран или даже обрезанной крайней плоти. Она рылась в медицинских документах, подтверждавших случаи длительного голодания, когда девушки месяцами не брали ни крошки в рот, когда женщины насыщались ароматами цветов или видом тех, кто ел. Ее очень интересовали бродячие «артисты-постники, показывавшие себя на ярмарках. В девятнадцатом и даже в двадцатом веке подобные номера пользовались исключительной популярностью по всей Европе и Америке. Например, некий Сакко из Лондона морил себя голодом, сидя в стеклянном ящике, мимо которого ежедневно проходили сотни зевак, которые платили деньги, чтобы взглянуть на его бренное тело. Кроме того, были еще больницы и клиники. Вайолет приходила туда, чтобы побеседовать с пациентками, страдавшими анорексией, булимией или ожирением. Она разговаривала с врачами, психиатрами, психоаналитиками и редакторами глянцевых журналов. В ее маленьком кабинете постепенно скапливались кассеты с многочасовыми записями интервью по теме будущей книги, и всякий раз при встрече она огорошивала меня новым, только что придуманным названием: "Пышки и щепки", "Ротовые муки" и, наконец, подлинный перл, "Жир и жар поджарой плоти".

Когда "Гензель и Гретель" были еще в работе, я три или четыре раза заходил к Биллу в мастерскую и только на третий раз догадался, что он выбрал эту сказку не случайно. Ведь речь в ней шла о еде. Там все время либо что-то ели, либо морили кого-то голодом, либо пытались съесть кого-то. Билл "уложил" эту сказку в девять композиций, причем в ходе повествования фигуры и окружающие их предметы постепенно укрупнялись и к финалу достигали своей натуральной величины. В Гензеле и Гретель он увидел двух истощенных до предела ребятишек. При взгляде на них в памяти возникали сотни фотографий и документальных свидетельств о бедствиях двадцатого века: малолетние жертвы голода с тоненькими ручками и ножками и огромными глазищами на обтянутых кожей личиках. Только у Билла дети были одеты в драные толстовки, джинсы и кроссовки.