Записки кинооператора Серафино Губбьо - Луиджи Пиранделло Страница 25

При этих словах он двумя пальцами взял меня за лацкан пиджака и встряхнул.

— Позволите? — сказал я в свой черед спокойно и, отстранив его руку, достал из кармана коробок спичек, зажег сигарету, которую до того вынул из портсигара и держал во рту, сделал две затяжки. Спичка продолжала гореть, чтобы он мог видеть: его слова и агрессивные замашки не произвели на меня никакого впечатления. Потом я спокойно, негромко сказал: — Мне, пожалуй, ясно, на что вы намекаете, но, повторюсь, я не понимаю, почему вам вздумалось говорить это мне.

— Вранье! — крикнул Карло Ферро. — Вы прикидываетесь, будто не понимаете!

Миролюбиво, но твердо я сказал:

— Не вижу причины прикидываться. Но если вы, милостивый государь, намерены меня спровоцировать, предупреждаю: вам это не удастся. У вас нет оснований, и к тому же я не привык удирать от кого бы то ни было.

— Да ну! — ухмыльнулся он. — Мне пришлось за вами просто гнаться!

Он меня рассмешил.

— Вот это да! Никак вы и в самом деле вообразили, будто я от вас убегал? Ошибаетесь, любезный, и я вам сейчас это докажу. Вероятно, вы подозреваете, что я каким-то образом замешан в скором прибытии человека, которого вы сильно боитесь?

— Я никого не боюсь!

— Тем лучше. И, подозревая это, вы подумали, будто я убегаю от вас?

— Мне известно, что вы были другом одного художника, который покончил с собой в Неаполе.

— Да, и что с того?

— А то, что вы замешаны в этой истории…

— Я? Нисколько. Кто вам сказал? Я знаю об этом ровно столько же, сколько и вы, а может, даже меньше вашего.

— Но вы знаете Нути?

— Нисколько! Видел его много лет назад еще мальчиком, раза два, не больше. Разговаривать нам не доводилось.

— Таким образом…

— Таким образом, любезный, в силу того, что я не знаком с господином Нути, а также потому, что я рассердился на вас пару дней назад, поскольку вы смотрите на меня волком и подозреваете, будто я замешан в этой истории либо хочу в нее вмешаться, я не желал, чтобы вы меня догоняли, и просто прибавил шагу. Вот вам и все объяснение моего «бегства». Удовлетворены?

Мгновенно сбросив с себя мрачную гримасу, Карло Ферро протянул мне руку, растроганный:

— Могу ли я иметь честь и удовольствие считать себя вашим другом?

Я пожал протянутую мне руку и сказал:

— Знаете, в сравнении с вами я столь ничтожен, что сам почту за честь.

Карло Ферро встряхнулся, как медведь.

— Молчите! Ни слова! Вы — человек, который знает, что делает, в отличие от многих других. Человек, который знает, видит и молчит… Какой это страшный мир, господин Губбьо, какой страшный! Сплошная гадость! Все прикидываются, да! Зачем это нужно? Все в масках, масках, масках! Скажите мне, почему, столкнувшись с другими, мы сразу становимся паяцами? Простите, я и сам такой; мы все в масках, все до единого! Один напускает на себя один вид, другой — другой. Но внутри, внутри же мы совсем не такие! У всех нас есть сердце, как… как у ребенка, забившегося в угол, обиженного, он плачет, и ему стыдно! Да, сударь вы мой, верьте мне, сердцу бывает стыдно! Я брежу, господин Губбьо, брежу ради малой толики искренности… ради того, чтобы наедине с другими быть таким, каким я часто бываю наедине с самим собой, — крохой, клянусь вам, крохой, которая хнычет, потому что мама — святая женщина, — накричав на кроху, сказала, что она больше не любит своего мальчика! Поверите ли, всегда, когда кровь приливает к моей голове, я думаю о своей старушке с далекой Сицилии. И беда, если на глаза мне навернутся слезы! Слезы, если кто не понимает либо думает, что я пустил их из страха, капая мне на пальцы, могут превратиться в кровь. Я об этом знаю, и поэтому страшно боюсь, когда начинает щипать глаза. Пальцы, взгляните, скрючивает, вот как сейчас!

В темноте безлюдного бульвара я смотрел на две широкие ладони, на пальцы, сведенные судорогой.

Огромным усилием воли, скрывая волнение, вызванное этой его неожиданной откровенностью, и не желая усугублять его тайную боль, внезапно вырвавшуюся наружу (об этом он теперь, наверное, сожалел), я подавил дрожь в голосе; я старался говорить так, чтобы он почувствовал, насколько ценна для меня его искренность; нужно было вырвать его из объятий чувств, заставить рассуждать здраво.

— Вы правы, всё так и есть, господин Ферро! Но, поймите, живя в обществе, мы неизбежно себя мастерим… Так оно и есть, ведь человеческое общество — не естественный мир природы. Это созданный людьми, выстроенный мир, в том числе мир вещный! В природе нет иных жилищ, кроме пещеры и норы.

— Намекаете на меня?

— При чем тут вы, помилуйте! Нет.

— Так я из пещеры или из норы?

— Да нет же! Мне просто хотелось объяснить, почему, на мой взгляд, мы все притворяемся. Вот я и говорю: если в природе существуют только пещеры и норы, то общество строит дома, и человек, когда он выходит из построенного дома, где он живет уже не в естественных природных условиях, и вступает в контакт с себе подобными, он тоже строит себя, понятно? Он представляется не таким, каков он есть на самом деле, а каким должен или может быть, находясь внутри «постройки», приспособленной для отношений, которые каждый из нас предполагает установить с окружающими. А в глубине, то есть в самом дальнем углу этих построек, стоящих одна напротив другой, тщательно припрятаны и скрыты за жалюзи и ставнями наши самые сокровенные, самые потаенные мысли и чувства. Но вот время от времени мы начинаем чувствовать, что задыхаемся; нас одолевает неудержимое желание приподнять жалюзи, распахнуть ставни и крикнуть во весь голос, что мы думаем, высказать все мысли и чувства, которые долгое время мы держали взаперти, в потемках.

— Верно… верно… верно… — повторял без конца Карло Ферро, опять помрачневший. — Но в этих постройках, как вы говорите, некоторые прячутся, сидя в засаде, подобно тому, как настоящие бандиты прячутся за углом, чтобы неожиданно выскочить и нанести удар. Я знаю одного такого господина на «Космографе», да и вы его знаете.

Он явно намекал на Полака. Я сразу сообразил, что он еще не в состоянии мыслить трезво и весь в пылу чувств.

— Господин Губбьо, — начал он снова решительным тоном, — я вижу, что вы настоящий мужчина, с вами можно поговорить по душам. Передайте этому построенному господину одно словечко. Передайте все в точности так, как услышите. Я с ним разговаривать не могу. Знаю, на что я способен, стоит только мне с ним заговорить: знаю, с чего начнется, но не знаю, чем может закончиться. Потому что я всего этого терпеть не могу — скрытные мысли и всех тех, кто действует скрытно или, как вы говорите, строит из себя нечто. Они мне кажутся гадюками, которым впору размозжить башку, вот так… вот так… — И он дважды с гневом вдавил каблук в землю. После чего продолжил: — Что я ему сделал? Что ему сделала она? Почему он так рьяно, с таким остервенением исподтишка противодействует нам? Не отрицайте, умоляю вас… умоляю… вы должны быть со мною искренни.