Кентавр в саду - Моасир Скляр Страница 25

Среди суматохи на Титу, естественно, почти не обращали внимания. Но потом очередь дошла и до нее: все стали ее разглядывать, хвалить, говорить, какая она красавица; я почувствовал, что ей неловко, хотел обнять, чтобы хоть немного укрыть от любопытных взглядов, но она пошатнулась, и я испугался, что она не удержится на ногах. Внезапно я ощутил, что мой собственный правый ботинок скребет пол: носок ботинка ритмично, но тщетно пытался прорыть ямку в отполированном полу аэропорта. Спас положение муж Деборы: может, пойдем, сказал он, а то ужин стынет — дона Роза приготовила настоящее пиршество.

Это и правда было пиршество, одна только мама умела так готовить, много и вкусно: на стол подали и суп, и нежные тефтели, и, хотя теперь необходимость в этом отпала, огромное блюдо салата и капусты. Я сидел между мамой и папой и рассказывал марокканские истории о верблюдах и арабах, закутанных в бурнусы. Тита притихла и почти не прикасалась к пище.

После ужина мы прошлись по дому; это был все тот же старый дом, почти ничего в нем не изменилось.

— Я сколько раз просила стариков переехать отсюда, — сказала Дебора с упреком. — Они могли бы жить в районе Бом Фим в прекрасной квартире, рядом с Бернарду. Но нет, они как будто корни пустили в этой берлоге.

Будет тебе, Дебора, сказал отец, дом отличный, большой; где бы, по-твоему, я смог поселить тебя, твоего мужа и дочек, когда вы приезжаете из Куритибы? В квартире? Да никогда! Мне в этом доме хорошо. Я — сельский житель, люблю простор, деревья.

Он предложил нам посидеть под навесом, как когда-то. У меня екнуло в груди: страшно было подумать, что я снова увижу особняк, мне не хотелось вспоминать об обнаженной девушке и о предателе Колумбе. Холодно, папа, сказал я, давайте останемся в доме.

— Холодно? — удивился отец. — Тридцать градусов — это, по-твоему, холодно? Смотри, Гедали, я весь вспотел! Тебе кажется, что холодно, потому что ты только что из Африки. Идем, идем на воздух.

Он взял меня за руку и потащил. Особняка не было видно, и я вздохнул с облегчением и грустью: его загораживал новый многоквартирный дом. Да и вообще район изменился до неузнаваемости — столько всего здесь понастроили. Стало очень шумно, пожаловалась мать. Да и с соседями я не лажу. Дебора права: надо нам переехать в Бом Фим, поближе к знакомым. Я сельский житель, повторил отец. Если уж не могу пахать и сеять, хоть за деревьями в саду ухаживаю, кое-какие овощи сажаю. Это малая толика того, что я должен был бы делать в память о бароне Гирше.

Я показал Тите ту комнату, где жил когда-то, превращенную теперь в склад товаров Бернарду: от пола до потолка она была набита коробками с бельем и ботинками. Как торговля, спросил я Бернарду. Он пожал плечами: а ты как думаешь? Плохо. Инфляция на руку шустрым, а размазни вроде меня кусают локти; да еще черт дернул жениться — сам видишь, каково мне. Он простился и ушел с женой и ребенком, который мне строил рожи. Дебора с мужем и девочками разошлись по комнатам.

Идите со мной, сказала мать, я приготовила вам комнату. Это была комната, где раньше жил Бернарду; вдобавок к сосновому шкафу и просторной кровати мать велела поставить туда еще одну кровать и кресла — чтобы вам удобно было отдыхать, сказала она. На столе стояла ваза с цветами, но она ее убрала: от цветов ночью может голова разболеться. Потом пожелала нам спокойной ночи и ушла.

Тита села на кровать, закрыла лицо руками и расплакалась. Я сел рядом с ней, попытался ее утешить: понимаю, тебе здесь не нравится, но это временно, мы подыщем себе квартиру. Нет, ответила она и стала раздеваться. Я подошел, обнял ее. Не надо, Гедали, пробормотала она, я устала, спать хочу. Хорошо, вздохнул я и снял рубаху. Мы только что закончили сложную операцию по извлечению копыт из сапог и были еще раздеты, когда дверь открылась: это была мать. Она посмотрела на нас, потом на наши ноги: грусть и сострадание, но и любопытство читались в ее взгляде. Извини, я думала, вы меня звали. И она снова закрыла дверь.

Какого дьявола, сказала Тита, ты не запер дверь на ключ? Я не ответил. Но стало ясно, что в этом доме мы оставаться не можем.

Тем не менее, прошел чуть ли не год, прежде чем мы переехали. Вскоре после нашего приезда отец заболел: у него был сердечный приступ, и он несколько месяцев провел в постели. Надо было помочь. Я стоял за прилавком, Тита с матерью готовили еду. Я мог бы на те деньги, что унаследовал от доны Котиньи, нанять прислугу и продавца в магазин, но отцу гордость никогда бы не позволила на это согласиться. Милостыня? — сказал бы он. Ни за что. Барон Гирш был против благотворительности.

Мать не ладила с Титой.

— Она не из наших, — говорила мать. — Я никогда к ней не привыкну.

Но ведь и я не такой, как вы, убеждал ее я, я кентавр. Она отмахивалась: ерунда, Гедали, когда это было! После операции ты стал таким, как все. Но у меня лошадиные ноги, мама, рычал я, теряя терпение; где еще ты видела человека с лошадиными ногами? А те, у кого деревянная нога, парировала она, что, не люди? Брось оправдываться, Гедали. Мог бы найти себе еврейку. Хоть с лошадиными, хоть с какими ногами, но одну-то уж ты бы наверняка нашел. Тут я отступал: переубедить ее было невозможно.

Мина относилась к Тите лучше. Брала ее с собой гулять, покупала ей одежду. Но время от времени Мина впадала в депрессию, запиралась в своей комнате и ни с кем не разговаривала. Она посещала психоаналитика. Мне надо в себе разобраться, говорила она. В ближайшие лет пять на меня не рассчитывайте. Что до Бернарду, то он у нас почти не появлялся; Дебора старалась, как могла, приободрить нас, когда приезжала из Куритибы. Что бывало нечасто.

Я решил, что мы уедем из Порту-Алегри, как только отец выздоровеет. Выбор мой пал на Сан-Паулу; в таком большом городе, рассудил я, до нас никому не будет дела. К тому же, мне хотелось начать зарабатывать самому; на деньги, оставшиеся нам в наследство, я собирался открыть экспортно-импортную фирму — и Сан-Паулу был идеальным местом для такого предприятия, о чем я уже написал бизнесменам, с которыми познакомился в Марокко. С ними мы разработали хороший план.

Прошла зима, и отец начал поправляться. В день своего рождения я устроил праздник для родных: роскошный ужин с дорогим вином, которое наливали официанты в ливреях. У каждого на тарелке лежал подарок: у мамы — жемчужное ожерелье, у отца — ручка с золотым пером, серьги у Мины, браслет у Деборы, часы у Бернарду, бумажник у мужа Деборы, перстень у жены Бернарду (которая заметила достаточно громко, чтобы я слышал: хотелось бы мне знать, откуда взялись деньги на столько подарков) и игрушки у детей, словом, каждый что-то получил в подарок.

На следующий день мы снова были в аэропорту, и снова собралась вся семья, но на этот раз, чтобы проститься с нами. Мать плакала, просила нас остаться или поскорее вернуться назад. Но я был убежден, что наш отъезд всем пойдет на пользу.

Громкоговорители объявили посадку, мы с Титой взялись за руки и спокойно и уверенно, с улыбкой, поднялись по трапу в самолет. На обед в самолете подали вино, мы выпили за нашу новую жизнь. Я уснул и проснулся только тогда, когда мы приземлились в аэропорту Конгоньяс. Не знаю, летел ли за нами крылатый конь; я ни разу не взглянул в иллюминатор.