Адские машины желания доктора Хоффмана - Анджела Картер Страница 25

Поначалу меня разместили в каюте Нао-Кураи, но и теперь, когда я вполне выздоровел, он не позволил мне из нее перебраться, хотя это и создавало большие неудобства, поскольку вся семья должна была теперь втискиваться в главную каюту — понавесив там гамаков и разложив прямо на полу свои матрасы. Единственным другим помещением на барже была тесная галерея, где Мама готовила еду на двух крохотных плитах, которые топились древесным углем, использовала она при этом самые простые, прямо-таки примитивные орудия.

Детей было шестеро. При последних родах — мальчику исполнилось уже три годика — жена Нао-Кураи умерла. Старшим тоже был мальчик, страдавший заячьей губой; после двух столетий браков между близкими родственниками на свет появилось поколение, награжденное перепончатыми руками, вросшими в веки ресницами, ушами без мочек, целым рядом других не слишком существенных уродств; по словам Нао-Кураи, высок был и уровень слабоумия. Младшей его дочери исполнилось уже пять лет, а она все еще только ползала. Но остальные дети были весьма крепки и вполне здоровы. Я до сих пор отлично помню двух старших — рослых, статных парней, каждое утро нырявших, чтобы умыться, в реку. Но я не смог бы сказать, как выглядели девочки, — все из-за той же толстой белой корки. Раскрашена была даже пятилетняя, хотя она и пускала такие обильные слюни, что красный и белый жир комично сливался у нее на подбородке воедино. Следующей девочке было семь, а старшей — девять. И хотя она, а звали ее Аои, была уже большой, взрослой девочкой и весь день усердно трудилась по дому под бдительным присмотром бабушки, она продолжала играть с куклами. Я частенько видел, как она укачивала на руках, мурлыкая какую-то колыбельную песенку, куклу, одетую наподобие грудных детей речного народа с их нахлобученными на темечко вязаными ермолками, из-за которых демоны не могли вцепиться младенцу в хохолок и утянуть его через иллюминатор наружу, со специально сшитыми кульками, в которые практически целиком втискивались тельца ребятишек, чтобы воспрепятствовать другим демонам высосать детские внутренности через их крохотные попки. Кулек был ярко-красным, поскольку красное отпугивало демонов, насылающих на детей круп, колики и воспаление легких. Но когда она предложила куклу мне, чтобы и я мог с ней поиграть, оказалось, что это вовсе не кукла, а облаченная в детские одежонки большущая рыбина. Как только она начинала тухнуть, Мама заменяла ее на такую же свежую, и вот, хотя кукла эта все время менялась, оставалась она тем не менее в точности тою же.

Тот факт, что Аои вообще показала мне свою куклу, свидетельствует, сколь близких отношений с нею я достиг, ибо даже с мужчинами своего рода и племени девочки, стоило к ним обратиться напрямую, разыгрывали чуть ли не хореографически выстроенную сцену застенчивости, хихикая и прикрывая ладошками рты, с прелестным притворством изображая, что они слишком напуганы, чтобы отвечать. Но недели текли одна за другой, и я все более настраивался на лад и неспешный ритм полуутробной речной жизни, научился выводить рулады на их языке не хуже любого другого и стал для них, полагаю, чем-то вроде старшего брата, хотя Нао-Кураи полунамеками давал понять, что имеет какие-то особые планы, которые сделают из меня более чем брата. Но я не очень-то обращал на это внимание, ибо мне казалось очевидным, что Аои слишком юна для замужества.

Что касается меня самого, я отлично понимал, что нашел донельзя удачное место, чтобы спрятаться от Полиции Определенности, а кроме того, какая-то атавистическая жилка, запрятанное в глубине моей души страстное желание, в котором я доселе никогда себе не признавался, оказалось теперь удовлетворенным. Я скрывался не только от полицейских, но и от своего Министра, да и от своего поиска тоже. Я отказался от поисков.

Вы знаете, меня переполняло такое чувство, будто я вернулся домой.

Вскоре новые слова наворачивались мне на язык прежде старых. У меня не вызывала никакого вожделения мысль о любой пище, кроме кукурузной каши с обильно сдобренной соусом рыбой. В глубине моего сердца и поныне живы самые теплые воспоминания о барже и о моей приемной семье. Особенно я вспоминаю один вечер. К концу, должно быть, подходил ноябрь, по крайней мере по вечерам было так холодно, что Маме приходилось разводить в очаге огонь. Потрескивали дрова, из длинной трубы над каютой по-домашнему попыхивали клубы дыма, своим большущим округлым металлическим чревом раскаленный чуть ли не докрасна очаг согревал всех нас. Мама поставила на стол котел с густой кашей, а Аои принесла котелок с тушеной рыбой. Нао-Кураи произнес несколько слов, по-язычески благословляя нашу пищу, и мы степенно принялись уминать и скатывать кашу, пока она не станет достаточно плотной, чтобы выдержать рыбную нагрузку. Мы ели степенно; мы всегда ели степенно. И изредка обменивались по ходу трапезы домашними банальностями о погоде и пройденном за день расстоянии. Аои кормила младшенькую, которая сама поесть не могла. Лампа над нами раскачивалась в такт движению судна, вторящему причудам течения, и то освещала, то затеняла лица сидящих вокруг стола.

Я не видел ничего необычного в выбеленных лицах девочек. Они больше уже не казались мне маскарадными пьеро, ибо под их косметикой я знал каждую их индивидуальную черту, впадинку на щеке семилетней — именно тут на прошлой неделе у нее вывалился последний молочный зуб — или царапинку на носу Аои, которой ее наградил толстый кот. Ну а Мама выглядела ровно так, как и должны выглядеть все матери на свете. Меня уже не подавлял ограниченный круг чувств и идей, выражаемых ими при помощи такой скудной палитры жестов; вместо этого он вызывал у меня хрупкое, едва ощутимое чувство теплой клаустрофобии, которое я издавна приучился отождествлять с понятием «дом». Я запустил руку в пикантное варево и впервые в жизни почувствовал, что значит быть счастливым.

На следующий день мы прибыли в город Т., и все девочки спустились вниз, пока мы пришвартовывались рядом с дровяными складами. Нао-Кураи попросил меня сходить с ним к торговцу лесом, и я впервые покинул баржу со дня моего первого на ней появления. Выяснилось, что по суше я хожу вразвалку. Мне удалось убедить его, что по крайней мере лесоторговец был честным малым, хотя и жил на берегу, но, когда мы отправились на рынок запасаться кукурузой на весь долгий обратный путь вниз по реке, мне удалось оказать речному народу услугу, которую Нао-Кураи оценил гораздо выше, чем она того заслуживала.

Т. был маленьким, старомодным городишком, забравшимся в глубь континента так далеко на север, что за рекою виднелось несколько выходящих на поверхность отложений горных песчаников. Войной жизнь здесь была все еще толком не затронута, и люди занимались своими повседневными делами, будто их и не касалось, что столица вот уже три с половиной года полностью от них отрезана. Это чувство приостановившегося времени ободряло и успокаивало меня. Оно заставляло ощутить, что столица, война и Министр никогда не существовали. Я совершенно позабыл и моего черного лебедя, и двусмысленного посла, ибо вернулся к своему народу. Исчез и сам Дезидерио, поскольку речные люди дали мне новое имя. По их обычаю человеку, претерпевшему несчастье или неудачу, — а они подозревали, что как раз это ко мне и относится, — давалось новое имя, и теперь я звался Кику. Два слога и малая терция в качестве интервала между ними. Имя это означало «птица-подкидыш» и, казалось, как нельзя лучше подходило мне, кукушонку.