Обнаженная натура - Владислав Артемов Страница 25

Очнулся он уже глубокой ночью. Очнулся и поразился количеству исписанных им стремительным летящим почерком страниц, сложил их стопкой, радуясь материальной тяжести бесплотных слов. Благословенная ночь стояла за окном, это была одна из тех редчайших ночей, когда к рассвету как бы сами собой выстраиваются сказочные дворцы, без пота и усилий, по одному только слову царевны-лягушки. С радостной дрожью волнения поглаживал он сложенные листы, боясь сейчас только одного, только того, что наступит трезвый и рассудительный день и разрушит все, что кажется теперь таким совершенным, ладным, законченным. Ясно, до галлюцинаций, звучали в нем голоса придуманных им героев, они все еще топтались рядом, не решаясь заступить за круг света, очерченный настольной лампой. Вот тебе и закат, думал Павел, не зря все-таки горел. Вот тебе и лягушка в аквариуме…

Он встал, прихватил с подоконника заварной чайник и отправился на кухню добывать кипяток.

Открыв дверь в коридор, он испуганно отпрянул, увидев, как сонм растревоженных призраков отхлынул от дверей, прошелестел по коридору, скрылся за углом. Его неоконченные, не вполне еще материализованные образы торопливо попрятались в укромных местах, чтобы снова собраться под дверью и заинтересованно подглядывать за его работой, едва только он вернется к столу. Подавляя в себе легкий испуг от этого мгновенного движения теней и сгущений, Родионов самодовольно усмехнулся — это были его личные творения, а не пришлые неизвестные духи, злые и враждебные. Уж за своих он мог поручиться — это были вполне безвредные, робкие и ласковые существа, не способные ни на какую оккультную пакость.

Подходя к кухне, он оглянулся в ту сторону, где находилась комната покойной Розенгольц, и почудилось ему в коридорных сумерках, как толстое горбатое существо (не вполне еще оформившееся в человека, в героя) неловко пролезало в дверной проем, и скрылось в глубине, поспешно прихлопнув за собою дверь. И снова с потрясающей ясностью галлюцинации, знакомой лишь истинным творцам да сумасшедшим, услышал он и скрип этой двери, и стук ее, и даже взволнованный раздраженный шепот, глухой укоризненный говорок… Деликатно опустив глаза, чтоб не смущать своих собственных творений, Родионов скользнул в кухню, установил чайник на плите, а затем подошел к окну.

Все видимое пространство в свете фонарей, которые, казалось, сияли прямо из космоса, было торжественно и недвижимо, только в двух-трех окнах соседних домов горел бессонный творческий огонь.

Вон в том, угловом окне Родионов тотчас, по инерции вдохновения поселил Никиту Николаевича, скромного банковского служащего, тихого семьянина, который в данный миг… Что делает в данный миг? В данный миг он трудится над грандиозной финансовой системой, вот что… Она гениальна и предельно проста… И в конце концов сводится к одной-единственной цифре, но это неимоверно трудная для постижения цифра! Вот он, мучая задумавшейся рукой русую бородку, стоит посреди кухни перед расстеленной на полу схемой, склеенной из листов ватмана, соображает, продумывает последние интегралы, необходимые для долгожданного счастья ни о чем не подозревающего спящего человечества…

Пусть и он получит Нобелевскую премию! — пожелал Родионов успеха своему союзнику. Подумал и поправился, ревниво отгораживая свою творческую ниву: — В области науки!..

Не хотелось знать, что за этим освещенным окном, лишенном занавесок и ни разу не мытом, просто три приятеля распивают бутылочку горькой, добытой в коммерческом киоске у метро.

Заварив чай, Родионов направился в свою комнату. Как ни удивительно, призраки порожденные его воображением не унимались. Теперь что-то глухо шмякнулось за дверью на лестнице, словно там уронили тяжелый мягкий куль…

Родионов удивленно прислушался, но опять сомкнулась вокруг него мертвая тишина. Проходя мимо аквариума, погладил холодное стекло, испытывая странную симпатию к затаившейся там земноводной твари. Как благожелателен ко всему миру человек в минуты творческого подъема…

И снова, едва прикоснувшись к авторучке, Родионов выпал из мира. Когда вспомнил про чай, он был уже безнадежно остывшим. Выпил теплой заварки, не прерывая скорого письма, отмечая обрывками слов, пиктограммами, стрелками и кружочками сразу несколько параллельно всплывающих мыслей и образов, чтобы после, когда наступят бесплодные обыкновенные дни, не спеша расшифровать эти обрывки, развить и продолжить. Бывали такие черные дни, когда ни единой стоящей мысли не приходило в голову, ни одного живого образа. Поле было пустынно и голо, как весенняя пашня и приходилось долгие скучные часы просиживать за столом в унынии, водя бессмысленным пером по бессмысленной бумаге, рисуя листочки, веточки, закорючки, петли…

Внезапно наступило светлое утро, словно незримая рука повернула выключатель. Солнце как и накануне хлестало в окно. Все еще не остыв, полный азартной дрожи, откинулся Родионов на спинку стула, сладко потянулся, захрустев затекшими позвонками. Можно было и еще продолжать, еще оставались кое-какие мелочи, но главное было выстроено — все части его повести наконец-то соединились в единое целое. И самое главное — явлен был ему прекрасный чудный образ, образ женщины по имени Ольга, выписанный пока еще с пошловатой вычурностью, как «девушка в белом сияющем платье и счастливыми насмешливыми глазами» — литературная банальность, но образ уже для него внутренне цельный и живой.

Что-то снова творилось в коридоре, доносились оттуда крики и ругань. Павел вышел на шум. Оказывается ночью, пользуясь темнотой, скорняк Василий Фомич с помощью своих подельников-якутов тайно захватил комнату Розенгольц, натащив туда браконьерских шкур. Приделан был к двери уже и висячий крепкий замок…

— Да при чем тут козел! — горячился скорняк, размахивая перед всеми куском бурой шкуры. — Это же лисопес, да будет вам известно! Отныне тут будет пушной склад. Собственность. Наше общее достояние. Теперь никто не имеет права, иначе — суд!

Так вот какие, стало быть, призраки — с огорчением подумал Родионов и уныло направился во двор, чтобы посидеть в тишине на вчерашней скамейке и перебороть душевную обиду. Открыл входную дверь.