Мильтон в Америке - Питер Акройд Страница 25

Шут у меня под боком завопил: «Ура!», однако я не нашел в себе сил осадить его за порыв благочестивого энтузиазма. «Кто же будет распорядителем избирательной процедуры? Могу я предложить Морерода Джервиса?»

Всем членам братства, равно мужчинам и женщинам, раздали по листку бумаги: те, кто желал проголосовать за меня, должны были поставить на нем какую-либо отметку; тем, кто отвергал мою деятельность, следовало вернуть чистый листок. Мистер Джервис велел всем выстроиться в очередь по одному — с листком в руке, сложенным пополам. «Дай-ка свою шляпу, — шепнул я Гусперо. — Протяни ее как вместилище для их приношений!» Он тихонько посвистывал, пока собравшиеся проходили мимо него и бросали в шляпу листки. — «Честь и хвала тому, кто способен благоразумно и осмотрительно управлять делами единственной семьи, — сказал я одному из братьев, забойщику скота и мяснику, известному мне под именем Джоба «Бунтаря Божьего», — однако править нацией в духе благочестия и правосудия — задача, неизмеримо более великая». — «Коли возникнет нация, управляемая эдаким манером, — пробормотал Гусперо, — нам понадобится целая уйма шляп». — «Вы являете божественный пример, — ответствовал Джоб, — позволяя нам подавать свои голоса». — «Нет-нет, это не так. Там, где люди равны, они должны равным образом быть причастными к правлению. От природы мы совершенно свободны. Гусперо, от твоего свиста у меня свербит в ушах. Посчитай-ка листки, только без лишнего шума!»

Малец промямлил что-то насчет того, что он, дескать, тоже «свободен», но я в виде мягкого упрека вытянул его по спине моим посохом. Он, должно быть, горой нагромоздил листки на столе перед нами и провозгласил о моем избрании одной лишь мимикой, поскольку на меня внезапно обрушились со всех сторон приветственные возгласы.

«Первая задача, стоявшая перед нашей ассамблеей, решена, — начал я свою речь. — Вы напомнили мне об апостолах церкви, делавших открытые заявления на подобных форумах. Но у меня к вам вопрос. Что, если я посоветую вам установить гражданское правление, предложенное Моисею Иофором? Разве мы не такие же израильтяне, блуждающие в пустыне?» Последовала недолгая пауза, ибо у добрых собратьев в приливе энтузиазма на какое-то время выпал из памяти отрывок из книги Исход, мною подразумевавшийся. «Безусловно, нет надобности напрягать ваши головы тем, что уже запечатлено в ваших сердцах. Вам понятно, что я хочу сказать: следует утвердить законы и права. Свободные граждане изберут других магистратов, которые воссядут со мной в главном совете. Так от деяний закона мы воспарим к деяниям веры».

Я возглавил торжественную процессию к дому собраний, где после продолжительной горячей молитвы мы приступили к делу. Два обязательных правила встретили шумное одобрение и были приняты без голосования. Первое из них воспрещало пахоту лошадьми, привязанными к плугу за хвост; второе налагало строжайший запрет на сжигание овса в соломе. Далее я напомнил собравшимся о важности строжайшей экономии и рекомендовал им установить твердые цены на главные предметы торговли. Прости меня, дорогой избранный брат, за эти мирские подробности. Тебе непременно надлежит досконально, до последней мелочи, знать о нашей деятельности в этой глуши. Кто знает, когда тебе и нашим собратьям, рассеянным по Англии, выпадет на долю к таковой приступить? Четыре яйца или кварта молока были оценены в один пенс, тогда как фунт масла и сыра должны продаваться за шесть. Подобные ограничения были наложены голосованием на пшеницу, овес, горох, ячмень, говядину и свинину. Я сообщил братьям, что ввиду очевидного изобилия рыбы устанавливать на нее твердую цену необходимости нет, однако коровы представляли такую редкость, что стоимость их следовало увеличить до двенадцати фунтов стерлингов. Больше обсуждать было нечего.

По правде говоря, я весьма охотно перешел от земных расчетов к вопросу о необходимости справедливых наказаний — дарованного свыше целительного средства. Джоб «Бунтарь Божий», чей суровый голос был мне уже знаком, предложил подвергать уличенных в пьянстве наказанию плетьми. Разумеется, послышались громкие одобрительные выкрики, но я призвал аудиторию к тишине. «Те, кто поддерживает это предложение, — сказал я, — поднимите руки. — Гусперо вполголоса сообщил мне результат. — Теперь поднимите руки те, кто против». — «Один я», — шепнул мне на ухо этот глупый ребенок.

Тем же манером были приняты без споров и другие священные законы. Прилюдно поцеловавший женщину на улице приговаривался к порке; сварливая жена должна была просидеть шесть часов на углу с кляпом во рту; сквернословам и богохульникам следовало проткнуть язык раскаленной железной иглой. Ведьмы и неверные супруги приговаривались к смертной казни на глазах всего сообщества. Когда шли дебаты относительно сожжения ведьм, я ощутил, что близится ночь; мне, естественно, не хотелось препятствовать благочестивым рассуждениям, однако я счел уместным заключить ассамблею похвалой принятым нами в высшей степени мягким и кротким законам, призванным обеспечить отеческую дисциплину.

Мой безмозглый поводырь проводил меня до свежеотстроенного для меня жилища. «Думаю, — проговорил он, — вы бы запросто отправили на костер забулдыгу. Или вздернули на виселицу за бранное слово. Дело весьма богоугодное». — «Наказание, Гус, порой необходимо для усмирения и укрощения». — «Как скажете». — «Так и скажу! — Юнец в кои-то веки не нашелся с ответом. — Мы не можем допустить нечистоты, вражды и раздоров». — «Но сожжения допускаются?» — «Разве ты не слышал, что правосудие несет огонь?» — «Я слышал также, что огонь проще разжечь, чем обуздать».

В приливе праведного гнева я схватил болтуна за плечи и вытолкнул его за дверь. «Зато обуздать тебя — проще некуда. Прочь от меня — пошел вон!»

Я ненадолго опустился в кресло, желая поразмыслить над всеми событиями дня, столь примечательного в нашей истории, но потом решил, что лучше прогуляться на воздухе и успокоиться. Конечно, я отправился один, однако Бог привел меня к месту, где должны были сходиться четыре улицы нашего города. Там, среди тьмы, я, дражайший брат во Христе, устремил взор на запад, к неведомым землям.

9

— Бедный мистер Мильтон. Я скучаю по нему, Гус. Он всегда был такой?

— Почти всегда, Кейт. Где бы он сейчас ни находился, я уверен, что старой дорожки он не оставит. В четыре утра на ногах — когда и птиц еще не слышно. Потом, по неизменной привычке, он мыл руки в чаше, которую я ставил возле его постели. Не стану упоминать, что до того он облегчался в земляном клозете поблизости от сада. Потом возвращался в покинутую (я умолчал об этом) комнату и опускался на колени на деревянный пол. Доски были твердыми, как фламандская колбаса, однако он ни разу не прерывал молитвы до пяти утра. С боем часов он возглашал «Аминь!» и требовал подать еды. Обычно я ожидал за дверью с оловянным блюдом, на котором не было ничего, кроме хлеба, вымоченного в молоке, но я вносил его с торжественностью, вполне годной и для поминальной трапезы.

— Он всегда ест медленно, Гус.

— Откусив кусочек, он непременно тщательным образом обтирал рот льняной салфеткой. Затем, ополоснув руки, усаживался в простое деревянное кресло. Знаешь — то самое, что скрипит зимой? И вот так, в продолжение целого часа, он слушал, как я читаю ему отрывки из его излюбленного Ветхого Завета. Он пытался обучить меня начаткам греческого, но мой язык так и не совладал с произношением: едва я пробовал что-то выговорить, он тотчас же со стоном затыкал пальцами уши. На том дело и закончилось, и впоследствии я читал без затей, только по-английски. Он услышал твой голос, Кейт, в тот день, когда мы дочитывали — как бишь его?.. Энтузиаста — прошу прощения, Экклезиаста. Помнишь, как я обрадовался?