Ивы растут у воды - Романо Луперини Страница 24

Когда мама приезжала к нему в Лючерену, после обеда она выходила с корзиной в руке, и, слегка сутулясь, гуляла по лугам и полям вокруг дома. Она собирала фиалки и ромашки весной, ежевику в сентябре, цикламены и каштаны осенью. Цветы она ставила в воду в банки из цветного стекла, черную кучку ежевики перекладывала в большую миску из белой глины, круглые каштаны, такие гладкие и полированные на ощупь — в ивовую корзинку под очагом. Потом она садилась у окна, ближе к свету, вдевала нитку в иголку, штопала сыну носки и подкладки карманов, вязала на спицах, зимой большими ножницами мешала угли в грелке. В строго определенное время она вставала, готовила ужин. Ее движения были уверенными и спокойными, размеренными, как всегда. Они привносили в дом покой, надежность повторений.

Вечером она тихонько подходила к кабинету, бесшумно появлялась в дверях. «Извини, что беспокою тебя, — говорила она. — Не порть глаза». И зажигала свет в комнате, уже погруженной в полумрак.

Мать не боялась повторений, не восставала против них, как он и его отец, признавала их, принимала, пользовалась ими, придавала им смысл и ценила их.

Когда она говорила, тосканские слова звучали чисто, мягко в пистойском произношении, без противного акцента ливорнцев или тягучей интонации флорентийцев. Рассказ журчал, как тихий ручеек посреди луга без склонов. Он отклонялся в сторону, возвращался в свое русло и снова тек, почти без всякого заметного движения.

Ей нравилось рассказывать. Медленно, терпеливо вдаваясь в подробности. Каждый предмет, каждый человек имел свою историю, с началом, развитием и концом, с бесчисленными связями с другими вещами, другими фактами и персонажами, каждый переживал свои собственные приключения. Даже стул, пуловер, ложка удостаивались рассказа, так как были отмечены реальным опытом и хранились любовной памятью, защищавшей ее от безумия. Ничто из пережитого не должно быть растрачено зря. Жизнь представлялась маме совсем не такой, как ему: она состояла не из скачков, бессмысленных пустот, мгновений и интервалов. Она была полной и цельной, сотканной из множества маленьких кусочков, одинаково необходимых.

Ее рассказ представлял собой аккуратное сплетение крошечных эпизодов, которые медленно, неизбежно распутывались, прояснялись, приводились в порядок. Смысл был в них, в деталях эпической повседневности, которая каждый раз повторялась в собственном ритме. Не в трансцендентности, не в какой-либо философии. Смысл был здесь, в медленном повторении, в конкретных движениях и вещах, в которых он разучился искать его и в которых теперь уже он не смог бы его найти.

Она связывала его с миром женщин. Ребенком он научился от нее нежности и, лаская ее, научился ласкать всех других женщин. Через нее каждая женщина, достойная любви, несла в себе мягкое очарование, которое ему запрещалось тревожить. Она была хрупким созданием, можно было лишь слегка касаться лба, вдоль линии волос, трогать и прятать за уши маленькие, закручивающиеся вокруг уха прядки волос.

Через нее любая женщина была далеким таинственным материком, который непрестанно притягивал его и отбрасывал назад. Это был мир его истоков, далекий и недоступный, рай, потерянный им навсегда.

Мама не ревновала сына к его женам. Инстинктивно она защищала их, идентифицируя себя с ними, видела в них то, чем была сама: неудачницу, жертву мужской спеси, сначала отца, ребенком выставившего ее из дома, потом жениха, бросившего ее беременной, и, наконец, мужа. Сама скромность, она не стремилась производить впечатление и никогда ничего не просила, но всегда была готова дать. Привязывалась к невестке, становилась ей второй матерью. А они узнавали себя в ее медлительности, связи с землей и телесностью, с законом постоянства и повторения, узнавали себя в ее мудрости, такой элементарной и такой необходимой.

Его жена, даже после расторжения брака, приходила навещать ее, они дарили друг другу маленькие подарки и вели долгие послеобеденные беседы за чашечкой кофе. Для девушки-канадки — такой худенькой и чувствительной — она вязала накидки и шали, окружив ее нежной заботой. И время от времени, уже расставшись с ее сыном, маленькая уроженка Квебека приезжала в ее дом, гостила у нее по два-три дня, говорила с ней о детстве, об отце, о матери, которые ждали ее, а она не хотела их видеть, плакала и давала себя утешать.

В день похорон они впервые встретились все трое — первая жена, девушка-канадка, вторая жена, — плача, обнялись перед часовней, в которой покоилось тело. Они составляли запутанный клубок на холодной дороге, продуваемой ноябрьским ветром.

А он, справедливо исключенный из их общества, смотрел на них.