Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь Страница 24

Младшенький рычал и молотил кулаками в дверь.

— Ненавижу женщин! Все они глупые и тщеславные кокетки, которые думают только о своем удовольствии и используют нас, мужчин. Когда вырасту, стану гомосексуалистом!

Жозиана заткнула уши и ушла плакать в кухню.

Она плакала долго, плакала взахлеб, горючими слезами, оплакивая свою утраченную мечту о счастливом материнстве. Пыталась утешать себя, уговаривать: мол, все матери желают идеального ребенка, такого, как желает их сердце, а небеса посылают нам такого, какой есть, и надо с ним как-то научиться понимать друг друга. Повезет — и будет у тебя прелестный маленький Эмиль, а коли ты невезучий, приспосабливайся как можешь.

Она решила освободить сына. Открыла дверь, зашла в его комнату.

Он лежал на ковре в куче смятой и пыльной уличной одежды. Он так кричал, так бушевал, так бурно ломился в дверь, что свалился от усталости и спал — так спят храбрецы, сражавшиеся три дня и три ночи. Рыжие кудри разлохматились и спутались, лоб, щеки и шея пошли красными пятнами — след недавней ярости. Легкий храп доносился из открытого рта с пламенеющими деснами. Поверженный Геракл, уснувший на земле, распаренный от гнева и ярости.

Она присела рядом. Долго смотрела на спящего мальчика. Подумала: «Когда он спит, он малыш, это мой малыш, мой сыночек». Смотрела, смотрела, потом приподняла его, зажала между колен, потрепала по кудрям, как обезьянка, ищущая вшей в голове у детеныша, покачала, мурлыкая: «Робин Бобин Барабек скушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника… а потом и говорит: у меня живот болит».

Младшенький приоткрыл один глаз и объявил песенку идиотской.

— Почему же он такой глупый и неумеренный? Ясно же было, что живот заболит! И вообще так не бывает, люди столько не едят! — спросонья пробормотал он.

— Спи, малыш, спи… Мамочка с тобой, она тебя любит.

Он заурчал от счастья и уперся обеими руками и головой в мамин живот, а она обняла его со слезами на глазах. Так они сидели в полутьме комнаты; она опять что-то напевала себе под нос.

— Мам…

Жозиана вздрогнула от ласкового слова и крепче сжала объятия.

— Мам, ты знаешь, почему Лабрюйер написал «Характеры»?

— Нет, любимая моя крошечка, но ты ведь мне расскажешь?

Он, по-прежнему зарывшись в ее теплый живот, объяснил вполголоса:

— Ну вот, понимаешь ли, он очень любил одну девочку, у которой отец работал в типографии, его фамилия была Мишалле. Лабрюйер любил ее чистой любовью. Она наполняла его душу красотой и счастьем. Однажды он задумался — как же малышка будет выходить замуж, ведь у нее совсем нет наследства. И тогда он пришел к ее отцу, мсье Мишалле, и дал ему рукопись «Характеров», над которой он работал много лет. Он сказал ему: «Держите, друг мой, издайте этот труд, а если удастся выручить за него деньги, пусть они пойдут на наследство вашей дочери». Мишалле так и сделал, и в итоге мадемуазель Мишалле удачно вышла замуж. Правда, это замечательно, да, мам?

— Да, сынок, замечательно. Расскажи мне еще про Лабрюйера. Он кажется мне очень хорошим человеком…

— Прежде всего нужно его прочесть, знаешь… Когда я научусь бегло читать, стану читать тебе вслух. Нам больше не нужно будет ходить в парк, будем сидеть с тобой вдвоем, и я заполню твою голову множеством прекрасных, интересных вещей… Потому что я собираюсь учить греческий и латынь, чтобы читать Софокла и Цицерона в подлиннике. — Он насупил брови, призадумался на мгновение и добавил: — Мам, а с какой стати ты так гневалась недавно? Ты что, не видела, что этот мальчуган глуп и назойлив?

Жозиана захватила пальцами рыжую прядь и принялась крутить между пальцами, точно нитку пряжи при вязании.

— Понимаешь, мне хотелось бы, чтобы ты был таким, как все, как все мальчики твоего возраста… Мне не нужен гений, мне нужен мой двухлетний сыночек.

Младшенький помолчал, подумал, а потом сказал:

— Не понимаю. Я тебя от стольких хлопот избавляю тем, что сам занимаюсь своим образованием… Я-то думал, ты будешь мной гордиться… Знаешь, ты меня очень огорчаешь тем, что не можешь принять меня таким, какой я есть… Ты видишь во мне только мою необычность, странность, но неужели ты не замечаешь, как я люблю тебя, как хочу тебе понравиться? Не резон злиться на меня только потому, что я не такой, как все…

Жозиана разрыдалась и осыпала его градом мокрых от слез поцелуев.

— Ну прости меня, малыш, прости… Давай попробуем почаще устраивать себе вот такие чудесные моменты, когда наши сердца тянутся друг к другу, когда я чувствую, что ты мой родной, мой сыночек, и тогда я не стану навязывать тебе всяких глупых Эмилей.

Он, зевнув, спросил ее: «Обещаешь?» — и когда она прошептала: «Обещаю», немедленно провалился, как камушек, в крепкий, богатырский сон.

Вечером, когда Марсель Гробз скользнул в супружеское ложе, нашаривая толстыми пальцами, покрытыми рыжей шерстью, нежное тело подруги, Жозиана оттолкнула его, сказав:

— Надо поговорить.

— О чем? — спросил он, скривившись.

Он весь долгий рабочий день провел, ожидая тот сладкий миг, когда он взгромоздится на Жозиану и проникнет в нее нежно, неспешно и мощно, нашептывая любимой на ухо всякие ласковые словечки, которые он напридумывал между подписыванием контрактов, проверкой ведомостей, беседой с китайским поставщиком и спором с представителем мебельной фирмы, не желающим скинуть цену.

— О сыне твоем. Я тут застукала его за чтением «Характеров» Лабрюйера.

— Сыночек мой золотой! Ох, как же я его люблю! Ох, как же я горд! Сынок, плоть от плоти моей, ох, далеко пойдет мой ненаглядный, вот увидишь!

— Это еще не все! После того как он мне рассказал биографию Лабрюйера, он заключил, что желает выучить латынь и греческий, чтобы читать классиков в подлиннике.

Марсель Гробз, преисполненный ликования, почесывал пузо.

— Ну и правильно! Мой сын, сразу видно. Если бы кто-то меня немного подтолкнул, я бы, может, тоже выучил латынь, греческий и знал бы все про писателей и гипотенузы.

— Что за бред ты несешь? Ты был нормальным ребенком, и я была нормальным ребенком, но мы произвели на свет монстра!

— Ну нет же! Видишь ли, нас с тобой воспитывали пенделями да тумаками, ценили нас не выше морковной ботвы, а тут вдруг маленький гений… Разве жизнь не прекрасна?

— Да, вот только Глэдис, наша последняя домработница…

Марсель порылся в памяти. Последнее время домработницы менялись с головокружительной быстротой. И оплата была достойная, и условия труда вполне комфортные. Жозиана относилась к девушкам с уважением и сама не брезговала домашней работой, и притом готова была наброситься на любого, употребившего слово «прислуга». Она сама так долго была просто прислугой.

— Собрала вещички! А знаешь почему?