Свирепые калеки - Том Роббинс Страница 24

Четыре года назад, будучи в отпуске, по пути в Сиэтл Свиттерс завернул в Сакраменто – по просьбе матери, дабы познакомиться с ее новым мужем и падчерицей. Муж, преуспевающий оптовый торговец «железом», открыл дверь, поболтал с ним минуту-другую, а затем направил его к материнской гостиной. Дверь была приоткрыта. Из комнаты доносились голоса. Свиттерс стукнул в дверь и уже устремился было внутрь, как мать, пронзительно взвизгнув, преградила ему путь.

– Нет-нет, туда нельзя! Она примеряет тренировочный лифчик!

Свиттерс застыл на месте, на мгновение опешив, а в следующий миг преисполнился любопытства и глубоко задумался.

– О, в самом деле? А чему лифчик тренируется?

Раздался взрыв безудержного, самого что ни на есть восхитительного хихиканья – можно даже сказать, девичьего хохота, – и стройная фигурка, что до сих пор стояла спиной к двери, грациозно полуобернулась взглянуть на гостя. Взметнулась и опала завеса прямых и светлых волос – точно у принцессы из книжки. Она была босиком – о, Свиттерс отлично это помнил! – и на ноготочках поблескивал светло-розовый, «детский» лак. Длинные ноги были обнажены до бедер – наводящих на мысль о сыре бри, – а выше прятались в белые хлопчатобумажные шорты, туго натянутые на попке, да такой круглой, что Христофор Колумб мог бы использовать одну из выпуклостей в качестве наглядного пособия, а второй, как мячиком, сбивал бы кегли в итальянской игре «бочи». Под тканью просматривались очертания трусиков. Выше талии на ней не было ничего, кроме изящной белой сбруйки, с которой свисали магазинные ярлычки и целлофан; собственно, лифчик она не то чтобы надела, но держала на расстоянии нескольких дюймов от груди. В таком положении он прикрывал лишь соски молочных желез, твердых, точно айва, – они послужили бы отличными шлемами для марионеток, изображающих немецкое воинство в кукольном театре, если вырядить игрушечных Гансов в зимний камуфляж. В категорию «титек» они еще не входили, хотя стремительно к тому приближались.

Из-за поворота возникло выдолбленное из ствола каноэ – его острый нос пронзил Свиттерсовы грезы. На веслах сидели пятеро индейцев в набедренных повязках, с раскрашенными лицами и в уборах из перьев. Помянутые перья некогда являлись безраздельной собственностью весьма конкретных попугаев и макао, и эта подробность не прошла незамеченной для старины Моряка, который заметно обеспокоился.

– Да ладно тебе, приятель, – укорил Свиттерс взволнованную птицу, – что-то у тебя слова с делом расходятся.

Гребцы на каноэ проплыли мимо, не помахав и не кивнув команде «Девы»; сородичи из Пукальпы их тоже проигнорировали. На реке под сенью леса лодки разминулись в полной тишине, на расстоянии двадцати футов друг от друга так, словно бы другое судно не существовало вовсе. Свиттерс вопросительно воззрился на Инти; тот пожал плечами и буркнул:

– Кандакандеро.

О'кей, на чем он остановился?… Свиттерс во все глаза глядел на Сюзи, Сюзи во все глаза глядела на него. Свиттерс был настолько околдован, что не услышал ни слова из пространного приветствия матери и даже толком не сумел ответить на материнские объятия. Сюзи не скрывала ни любопытства, ни удовольствия и больше смущалась своей смешливости, нежели своих обнаженных грудок, которые, по зрелом размышлении, в итоге все-таки прикрыла. В двенадцать лет ей еще предстояло научиться скромности. Она стояла там, балансируя между самообладанием и неловкостью, словно не была вполне уверена, сколь многое нужно защищать.

Отзвук хохота мерцал на ее припухших губах: они чуть подрагивали и трепетной полнотой напоминали Свиттерсу тех обитателей моря, что прикрепляются к скалам и словно дразнят наблюдателей: дескать, догадайтесь, кто мы – цветы или животные. Глаза у девочки были огромные, влажные, цвета морской волны, как если бы их вырезали ножницами из рекламного проспекта модного курорта; точеный веснушчатый носик, чуть вздернутый вверх, будто вынюхивал очередную забаву. Поскольку ей еще не довелось испытать в жизни ни ощутимых побед, ни поражений, общество еще не наложило на ее внешность своей унылой печати, напротив, лик ее освещался причудливыми люминофорами мистической вселенной. Или так Свиттерсу примерещилось. Не будет преувеличением сказать, что Сюзи поразила его как некое сочетание Малютки Бо-Пип [58]и дикой лесной зверушки.

Если Сюзи видела в новообретенном сводном брате обаятельного и остроумного светского красавца с лицом, изборожденным шрамами, и гипнотизирующим взором, то Свиттерс видел в новообретенной сводной сестричке свежераспустившееся воплощение архетипа вечной женственности, способной как смертельно ранить мужчину, так и залечить его раны. Открытый взгляд и выжидательная улыбка, беспечное бесстыдство позы и непоколебимая набожность, символом которой явился простенький золотой крестик, висевший на цепочке на безупречной, без подростковых прыщиков, шее, в сочетании наводили на мысль о вневременном, сокровенном знании, древнем и врожденном, – знании, далеко превосходящем ее годы. Прозревал ли он в ней (или проецировал ли на нее) отблеск прародительницы Евы, раздвигающей древние папоротники? Благоухающей морем Афродиты, чья раковина скребет по дну в пенном прибое? Или неоперившейся Саломеи, что наивно репетирует непристойный танец, которому суждено внести разлад в царственное семейство и который будет стоить человеку головы? Возможно, именно так Свиттерс и думал; возможно, что так далеко не заходил. Возможно, он просто восхищался ею, затаив дыхание, – столь же восторженно Элвис, [59]надо думать, наблюдал за подросшей Присциллой.

С определенностью можно сказать одно: Сюзи понравилась ему с первого взгляда; как и он ей. В тот момент – что нельзя не отметить в его пользу – чувства Свиттерса были добропорядочно платоничны. (Дрожь в мошонке он списал на последствия долгого перелета из Бангкока.) Вожделение пришло позже и застало его врасплох: нарастало оно медленно – так, почти незаметно для глаз, тает твердый сгусток жира на сковородке, поставленной на угли, – и теперешнего, приводящего в исступление накала страсть достигла лишь в прошлую Пасху, пятью месяцами ранее, когда на семейном обеде в японском ресторане Свиттерс потискал девочку под низким столом, в то время как Сюзи закрывалась меню, делая вид, что затрудняется с выбором – заказать ли ей на десерт пирожное «лотос» или мороженое «зеленый чай». Аррргх! Иисус на ходулях! Ее прелестные, как морские анемоны, губки приоткрылись, и Свиттерс видел, как красный неоновый отблеск рекламы пива «Кирин» играет на ее ортодонтических скобах. «Сюзи, да с ума можно сойти, – возмутился ее отец, в то время как девочка изо всех сил пыталась не лишиться остатков рассудка, – закажи ты и то, и другое!»

Расхрабрившись от коки, Свиттерс отпер двойное дно в своем чемодане – этот предмет индейцы по-прежнему обходили далеко стороной, возможно, опасаясь, что внутри обитают духи убиенных крокодилов или по меньшей мере что он насквозь пропитан магией. Покопавшись среди секретного оружия, различных приспособлений для слежки, шифровального оборудования и вышеописанного компромата – позорного альбома с музыкой из бродвейских шоу, – он отыскал и извлек на свет предмет еще более тайный и постыдный. Предмет сей слегка пожелтел и обтрепался, но сохранился в точности таким же, каким был в достопамятный день четыре года назад. (То-то подивился Свиттерс, обнаружив, как он просто-таки повиливает дружеским хвостиком из корзины со старым бельем, которое матушка его определила в мусоросжигатель как не годящееся во вторсырье.)