Порнография - Витольд Гомбрович Страница 24

«Я пишу, чтобы договориться с Вами. Я не хочу оставаться во всем этом совершенно одиноким, самим по себе и для себя.

Когда остаешься один, нет уверенности, что, к примеру, не помешался. Вдвоем — другое дело. Двое — это уже уверенность и гарантия объективности. Не может быть помешательства вдвоем!

Я не боюсь помешательства. Потому что знаю, что не мог бы сойти с ума. Если бы и хотел. Это для меня исключено, я антисумасшедший. Я хочу застраховаться от другой вещи, более опасной, а именно от некоторой, я бы сказал, Аномалии, от определенного расширения возможностей, что происходит, когда человек отстраняется и сходит с одной-единственной разрешенной дороги… Вы меня понимаете? У меня нет времени на точные формулировки. Если бы я с Земли отправлялся в путешествие на какую-нибудь другую планету или хотя бы на Луну, я тоже предпочел бы это делать с кем-нибудь — на всякий случай, чтобы мое обличье могло в чем-то отражаться.

Я буду давать письменную информацию. Совершенно конфиденциально — неофициально — секретно даже для нас самих, т.е. следует сжигать письма и ни с кем об этом не говорить, даже со мной. Будто никогда, ничего, ни с кем. Зачем раздражать — других и себя? Не надо демонстраций.

Даже хорошо, что Вы это видели, там, на острове. Что двое видят, то не один. Но вся работа идет коту под хвост — вместо того чтобы воспылать и поладить, они холодно играют, как актеры… для меня только, по моему приказу, и если они кем-то и возбуждаются, то только мной, а не друг другом! Какой провал! Какой провал! Да Вы уже знаете, Вы видели. Но ничего. В конце концов мы их расшевелим.

Вы видели, но теперь необходимо подловить на эту приманку пана Вацлава. Пусть он посмотрит! Расскажите ему об этом так: 1) прогуливаясь, Вы случайно стали свидетелем их rendez-vous [10] на острове; 2) Вы считаете своим долгом сообщить ему об этом; 3) они не знают, что Вы их видели. И завтра же приведите его на спектакль, необходимо, что бы их он видел, а меня нет. Я все тщательно обдумаю и напишу. Вы получите инструкции.

Любой ценой! Это очень важно! Завтра же! Он должен знать, должен видеть!

Вы спросите, какой мой план? Никакого плана. Я иду по линии возбуждений. Мне теперь необходимо, чтобы он увидел, а также чтобы они знали, что их видели. Необходимо зафиксировать их измену! Дальше видно будет.

Прошу Вас сделать это. Отвечать не нужно. Письма я буду оставлять на стене, у ворот, под кирпичом. Письма немедленно сжигайте.

А этот второй, этот № 2, этот Юзек, что с ним делать, как, в какой комбинации его с ними скомбинировать, чтобы все это сладилось, сладилось, ведь он для нас находка, я ломаю над этим голову, еще ничего не придумал, но как-то все устроится, приладится, только вперед, ни шагу назад! Прошу Вас все в точности исполнить».

Это письмо обожгло меня! Я заметался по комнате, а затем вышел с ним в поле — где меня встретила дремота набухшей земли, горбы холмов на фоне тающего неба и усиливающееся с приближением ночи давление реальности. Пейзаж был уже досконально изучен, я знал, что застану его здесь, — но письмо отбрасывало меня от любого пейзажа, да, отбрасывало, и я мучительно думал, что делать, что делать? Что делать? Вацлав — но я никогда не пойду на это, ведь это просто невозможно, — и ужасно, пугающе, что мираж придуманной страсти внезапно материализовался в факт, в конкретный факт, который лежал у меня в кармане, в конкретное требование. Но не сошел ли Фридерик с ума? Не для того ли я был ему нужен, чтобы он мог мною узаконить свое безумие? Да, вот последняя возможность порвать с ним — и у меня имелось очень простое решение, ведь я мог поговорить с Вацлавом и Ипполитом… я уже представлял себе, как я с ними разговариваю: «Послушайте, вот ведь какое щекотливое дело… Боюсь, что Фридерик… страдает каким-то расстройством психики… я наблюдаю за ним в течение долгого времени… что делать, в этих чертовых условиях не он первый, не он последний… однако в любом случае на это необходимо обратить внимание, мне кажется, что тут какая-то мания, эротомания, причем на почве Гени и Кароля…» Так бы я сказал. И каждое из этих слов выбрасывало бы его из общества здоровых людей, превращало в сумасшедшего, — и все это совершилось бы за его спиной, превратив его в объект нашей тактичной опеки и тактичного надзора. Он ничего бы об этом не знал — а так как не знал, не мог и защищаться, — из демона он бы превратился в сумасшедшего, вот и все. Но я бы обрел спокойствие. Еще не поздно. Я еще не сделал ничего, что бы меня скомпрометировало, это письмо было первым материальным свидетельством моего сотрудничества с ним… поэтому-то оно меня и тяготило. Итак, нужно было решаться — и я, возвращаясь домой, когда деревья расплывались в пятна, окутанные неопределенностью, единственным содержанием которой был мрак, нес с собой мое решение обезвредить его и отбросить в область обычного безумия. Но вот забелел кирпич у ворот — я заглянул — а там уже ждало меня новое письмо.

«Червяк! Вы знаете об этом? Вы это поняли! Наверняка Вы это прочувствовали так же, как и я!

Червяк — это Вацлав! Они объединились червяком. Объединятся и Вацлавом. Топча Вацлава.

Они не хотят друг с другом? Не хотят? Вот увидите, из Вацлава мы скоро соорудим для них кровать, на которой они совокупятся.

Во что бы то ни стало необходимо впутать в это дело Вацлава, необходимо: 1) чтобы он это увидел. Продолжение следует».

Я взял письмо наверх, в мою комнату, и только там прочел. Раздражало, что смысл этого письма был для меня абсолютно ясен — будто я сам себе писал. Да, Вацлав должен стать червяком, которого они вместе растопчут, — должен стать катализатором греха и сделать их грешниками, ввергнув в сладострастный мрак. Что, собственно, что было препятствием, почему они НЕ ХОТЕЛИ друг с другом? Ах, я понимал — но и не понимал — понятно и смутно — будто молодо-зелено, ускользающе во взрослой мысли… но, во всяком случае, это какая-то воздержанность, какая-то нравственность, какая-то законность, да, внутреннее табу, которому они подчинялись… и, наверное, не ошибался Фридерик, считая, что когда они вдвоем растопчут Вацлава, когда развратятся Вацлавом, то именно это их расшевелит! Если они для Вацлава станут любовниками… то они будут любовниками и друг для друга. А для нас, уже слишком старых, это единственная возможность эротического сближения с ними… Втянуть их в это предательство! Когда они окажутся замешаны в это вместе с нами, произойдет слияние и сплетение! Это я понимал! А также понимал, что грех их не обезобразит, наоборот, их молодость и чистота станут еще более убедительными, когда они выпачкаются, брошенные нашими перезрелыми руками в порок и соединившиеся с нами. Да! Я это понимал! Хватит послушной и банальной обаятельной молодости — задача заключалась в создании другого типа молодости, трагически плененной нами, взрослыми. Воодушевление. Разве меня это не воодушевляло? Конечно же, несомненно. Я, оказавшийся вне красоты, выброшенный из сверкающей сети обаяния — и необаятельный, не умеющий нравиться, безразличный природе… ха-ха, еще был способен восхищаться, но, и я это понимал, мое восхищение уже никогда не будет восхищать… так я и тащился по жизни, как побитая и к тому же паршивая собака… Однако, если в этом возрасте представляется случай соприкоснуться с порой расцвета, войти в молодость, хотя бы и ценой деморализации, и если вдруг оказывается, что уродство может быть использовано, утилизировано и поглощено красотой… соблазн, которому невозможно противиться, совершенно непреодолим! Воодушевление, да, даже мания, и навязчивая, — с другой стороны… Это ведь!… Невозможно! Нет! Слишком ненормально. Так не делается! Слишком необычно — слишком интимно и специфично и беспрецедентно! И вступить на этот демонический и неизвестный путь с ним, с существом, которого я боялся, ибо воспринимал его как экстремиста и знал, что он может завести слишком далеко!