Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр Страница 24

— Время от времени следует изобретать какую-нибудь ненависть и наугад подбрасывать ей пищу. Ненависть помогает отточить мысль и увеличить объем легких. Неплохо еще вытаскивать на свет божий гордыню и презрение, первую — чтобы уравновесить смирение, вторую — чтобы освежить жертвенность. Злоба также доставляет много радостей, она позволяет оживить беседу, когда та сходит на нет, и развеселить друзей, укрепив при этом их единство. Доброта — вредное свойство, она оскверняет душу так называемыми ценностями, она настроена на победу, она коварна и обманчива, ибо преисполнена разными мотивами и намерениями. Ну а любовь — дурманит, одурачивает, делает человека грубым и жестоким! — и далее в том же духе.

Этот монолог продолжался добрую четверть часа. Я спросил: чем объяснить столь горячую похвалу злобе? Иными словами, какова цель такого морализаторства?

— На свете мало великих добродетелей, — сказал Р. — Во-первых, конечно, учтивость. Затем сдержанная ненависть. И страсть без чрезмерных проявлений.

— Вы называете добродетелями чувства, которые на самом деле являются обязательными. Рассуждаете как типичный светский человек! Притом холостой!

Марта разговаривала со мной, и я слушал ее, а не их. Йерр, повернувшись ко мне, взревел:

— Это я к вам обращаюсь!

Я только глупо хлопал глазами, не понимая, что происходит.

— Это означает примерно следующее, — сказал Р., усугубляя мою растерянность, — мы должны воспринимать все, что нам незнакомо, таким образом, чтобы оно не становилось знакомым и понятным. В этом смысле истинное гостеприимство заключается в неготовности принять, впустить в себя неизведанное.

Тогда, значит, уверенность, искренность, требования любви суть пороки?

— Да.

— Нет! Или же я назову только один: так называемое понимание, которое выражается в невыносимом самомнении, с примесью презрения и чванства, — сказал Р.

— Мы все просто болтуны, — заявила Марта.

— Громкоговорители! — откликнулся Йерр, с довольным видом взъерошив волосы.

13 февраля. Позвонила Элизабет. Она получила весточки о малыше Д. Сразу две открытки, пришедшие в один и тот же день. О том, что он прошел вторую ступень мастерства на горном спуске. Что он построил снежный замок, но погода испортилась раньше, чем он закончил, — так писала ее мать.

Что Д. вопил от негодования, когда дождь разрушил его творение.

Я спросил, как там А. Элизабет ответила: у него по-прежнему «в голове тараканы».

Среда, 14 февраля. Пришел повидаться с малышом Д. Поднялся по старой скользкой лестнице. Позвонил в дверь. Мне открыла Элизабет, она сказала, что у А. дела идут не блестяще. Я зашел в гостиную и расцеловал малыша Д.: он прекрасно загорел и теперь занимался тем, что привязывал веревочками все кресла к столу, к консоли, к пианино, а пюпитры к стульям. Я прошел в комнату А. Он лежал на кровати. При виде меня он встал на колени прямо на одеяле и простер ко мне руки; лицо его было искажено ужасом.

— Тебе не следовало приходить, — сказал он. — Я все равно не могу говорить.

И тут же посыпались традиционные жалобы: неотступная лихорадка, стеснение в горле, внутреннее жжение от страха, взъерошенные брови, мучительные колики, дрожь в конечностях, жуткое сердцебиение, острая боль в затылке, головокружения, бессонница, уверенность, что впереди только беда, что все кончено, и, наконец, окончательная потеря вкуса…

— Это нервное, — твердил он, — я знаю, что это чисто нервное, но мне плохо!

Я присел к нему на кровать, начал шутить, насмехаться над Йерром. Внезапно он прервал меня; его несчастные, мокрые глаза молили о жалости.

— Я боюсь! — пробормотал он.

— Ты принимал сегодня лекарства?

— Да.

— И они не помогли?

— Нет.

— Но чего же ты боишься?

— Ничего. Ничего. Я просто больше не могу. Мне страшно. Мне страшно! Я безумно хочу умереть. Мне никогда от этого не избавиться…

— Перестань, прошу тебя. Ты влип, так ведь? Ты погорел, так ведь? Ты погиб, так ведь? Ты конченый человек, так ведь?

— Да.

Он даже не улыбнулся. Потом, помолчав, спросил:

— Ты не знаешь средства прогнать…

— Страх? Время?

— Да.

— Есть такие хитрые заклятия. Древняя традиция заклятий…

Я попрощался с ним около семи часов. Малыш Д. поджидал меня в передней, украшенный сверху донизу английскими булавками, с которых свисали десятки медалей, орденов, пестрых бумажных ленточек и всяких лоскутков. Гордый, как павлин или Артабан у ног Клеопатры. Надменный, как академик или национальный гвардеец. Эдакий крутой малый.

Четверг, 15 февраля. Возвращаясь домой, встретил Йерра.

Йерр сказал о Флоранс, что она «гниет в собственном дерьме».

Что она отъявленная шлюха. Что она из тех баб, которые должны за честь почитать, когда их трахают собственные мужья.

Пятница. Позвонил Т. Э. Уинслидейл. Фортепиано настроено. Он ждет нас в понедельник.

Все уже оповещены.

Суббота, 17 февраля. Зашел повидаться с А. И снова он отказался идти к Уинслидейлу. А. сказал мне: «Это полный крах». Я с легким злорадством заключил, что ему полегчало, раз он старается связно выражать свои мысли. Нет, он обязательно должен туда пойти. Он нужен нам, чтобы навести порядок в квартетах, сыграть постлондонские трио, разучить особенно трудные пассажи. Необходимо, чтобы он всем этим руководил. Элизабет пришла мне на помощь, начала его упрекать.

Тогда он сказал, что придет.

Потом опять пустился в долгие нудные рассуждения <…>:

— На месте каждой вещи разверзается бездонная пустота… Можно обойтись без всего… Неодолимая усталость, пронизанная мыслью о смерти, стремящаяся к смерти, к состоянию смерти… Быть мертвым… Откуда ждать спасения? Какой пластырь, какой бальзам, какой пепел может нам помочь?.. То, что нас сломило, было ничем… Одновременно бессмысленным и ничем… Я ищу хоть что-нибудь, за что можно уцепиться…

Washington's Birthday [43].

Зашел вместе с Мартой на улицу Бак. А. был готов и выглядел относительно хорошо. Элизабет никак не могла решить, что ей надеть, колебалась между двумя платьями. Вышла к нам в синем платье, делавшем ее очень солидной. Сказала, что не хочет походить на молодую девушку. Пришлось мне дать клятву, что темно-синий как раз годится — в нем никто не примет ее за школьницу.

Мы явились к Уинслидейлу одними из первых. Коэн уже был там. Томас и Рекруа пришли вместе. Карл привез Йерра и Глэдис. Мы поспешили сесть за стол.