Книга Рабиновичей - Филипп Бласбанд Страница 24

Вернувшись в Брюссель, я узнал, что дядя Эли тяжело болен. Я позвонил матери, потом дяде Арье, потом Натану; никого из них не было дома; наконец Алина дала мне номер его палаты в больнице Брюгман.

Это была отдельная палата интенсивной терапии, в дальнем корпусе, маленькая комнатка, полная Рабиновичей, пришибленных и молчаливых. В углу теснились двое-трое дядиных друзей, они оставались недолго, полчаса — минут сорок, и уступали место другим друзьям, знакомым, компаньонам, клиентам, коллегам. И среди всех этих людей, центральной фигурой, основанием свода этого сооружения, сидела моя мать, растрепанная, с лицом в грязных потеках, с красными глазами. Она не обернулась ко мне, когда я вошел. Ее глаза были прикованы к старшему брату.

Я посмотрел на нее, и во мне всколыхнулась былая подростковая ненависть ко всей этой лжи, скрытности, манипуляциям — к моей матери. Сердце мое зашлось, дыхание стало частым, хриплым, свистящим.

Я вышел. Постоял, прислонясь к стене, в коридоре. Через несколько минут я задышал ровнее и решил вернуться в палату. Сделал шаг. Мне показалось, будто земля уходит из-под ног, но я должен был продолжать идти, ставить одну ногу перед другой, двигаться вперед, у меня нет иного выбора, кроме как двигаться вперед в череде дней, кроме как жить, просто жить, смерть придет в свой час, не задержится, а пока, может быть, меня еще ждет сюрприз, удивление, подлинно счастливый момент, который блеснет в серости сменяющих друг друга дней, в этом унылом, окутанном дождем городе, в этой якобы современной больнице с уже облупившимися стенами, — и я вошел в палату.

Это лицо словно исхлестано белыми линиями, тянущимися книзу влево. Наверно, выдержка была слишком долгой, и аппарат шевельнули. А между тем нет более удачного снимка Мартины Рабинович, снимка, который лучше запечатлел бы ее раненую улыбку и эту ее способность выстрадать все страдания в один миг.

Меня зовут Мартина Рабинович. Они говорят, что я не знаю. А я знаю.

Они говорят, что я не могу. А я могу.

Тысячу раз могу.

Некоторые из них, я уверена, хотят отнять у меня Али. Но у них не выйдет, никогда не выйдет, теперь врачи на моей стороне, и я сильная теперь, сильная, как никогда. У меня есть квартира, есть пособие, я ищу работу. У меня есть ребенок. Али.

А им всем это не нравится, очень не нравится, очень.

Отец — тот недоволен, он особенно недоволен, но мне плевать, плевать, плевать, двадцать восемь лет я училась плевать на все, и теперь мне плевать, вот и славно.

Мой отец хотел. Всегда хотел. Мы были его солдатами — мама, сестра и я. Так он сам говорил. На каникулах он заставлял нас совершать марш-броски по нескольку часов. Ему это дело нравилось. Так он сам говорил. Он распевал: «Ать-два, ать-два, деревянная нога! Ать-два, ать-два, кто в отряде размазня?» Распевал очень громко. Через несколько километров одна из нас начинала хромать (я — никогда!), плакала (я — никогда!) или просилась присесть (а я скрывала, а я шагала), и, когда хоть одна сдавала, он точно с цепи срывался, становился весь красный и орал. Потом закрывал лицо руками. Как будто плакал. Не взаправду, притворялся. Просто хотел нас помучить. Но я не верила. Меня ему было не обмануть. Никогда.

Он записывал нас на уроки для отстающих, на платные курсы. «Я на вашем воспитании не экономлю!» — так он говорил, и мы занимались музыкой, танцами, рисованием, ритмикой, иностранными языками — до тошноты занимались. Он сам проверял наши уроки, всегда с криком.

Он думает, я ни на что не способная, мой отец. Думает, я полоумная, это его слово, он так сказал: «Девчонка полоумная, я сделал все, что мог, я пытался помочь ей, пытался ее любить, баловать, пел ей, рассказывал сказки, шептал на ушко, чтобы помочь девчонке, но она полоумная и есть, я не могу больше, это выше моих сил, полоумная». А я не полоумная, нет! Или тогда весь мир полоумный!

Вот раньше, когда я была маленькой девочкой, подростком, он говорил, что у меня ничего нет, а у меня что-то было, да, что-то внутри жгло мне живот и горло, мешало говорить, вставать с постели, спать, а он, отец, говорил: «Да малышка прекрасно себя чувствует! Она совершенно нормальная! Правда ведь, ты прекрасно себя чувствуешь?» — и это его «Правда ведь, ты прекрасно себя чувствуешь?» было не вопросом, а приказом, и я в ответ кивала головой и говорила: «Да-да!», я так боялась отца, что все время: «Да-да» — все отвечали ему: «Да-да».

«Вот видишь, она нормальная! — кричал тогда отец, и его голос был как хлопок знамени на ветру. — Видишь, она отлично себя чувствует, это вполне нормальная девочка, славненькая, и умненькая, и способная».

А мама тяжело вздыхала. Она уже собиралась оставить его. Уйти. Жить другой жизнью. Без нас. Она пряталась, как улитка в раковину. Хотела исчезнуть.

От голоса отца мне становилось страшно, больно. Как будто он ножи у меня в горле поворачивал.

Сначала я не хотела в больницу. Отец тоже не хотел. И тогда я решила захотеть. Чтобы показать ему. Я все для этого сделала. Я дала этой штуке во мне расти, и стать огромной, и взорваться! Я хотела в сумасшедший дом. Там не будет отца. Но я не знала. Я никогда не была в сумасшедшем доме. Все эти люди. Эти больные. Они все там сумасшедшие, не такие, как я, а я не такая, как они. Каждый — мир в себе, множество, целая галактика. В сумасшедшем доме быть сумасшедшим нормально. Шизофреники, которые хотят забить гвозди в свою голову или оторвать себе руки. Дебилы, которые писают и какают в штаны. Слабоумные. Дауны. Одни не переставая смеются. Другие не переставая плачут. Ходят. Сидят неподвижно. Показывают член или зад. Говорят без умолку. Молчат. Повторяют одну и ту же фразу или слово. Смотрят на вас, не отводя глаз, с угрозой, но не шевелятся. Не замечают вас в упор. Так боятся, что могут наброситься. Есть красивые, как ангелы. Есть такие, что любят гулять. А другие боятся гулять, дрожат, плачут, дерутся. Мерзнут, сидят, закутавшись, у батарей отопления. Поют. Есть такие, которых держат в отдельном корпусе. Есть которые не уверены в том, что они сумасшедшие. Которые думают. Знают. Страдают. Которые кого-то убили. Которые убили всех: отца, мать, брата, сестру, соседа. Которых забыли родные. Одни мечутся по коридору, другие мечутся в себе самих. Хотят найти путь. Теряют волосы. Теряют зубы, один за другим или все сразу. Подолгу спят. Храпят. Болеют и трясутся в лихорадке. Умирают.

Сначала я не хотела быть ими, другими, сумасшедшими. Я была я, я оказалась здесь по ошибке, а они — они были сумасшедшими. Потом я смирилась. Я стала ими. Но тогда выходит, мы все — они, мы все — сумасшедшие. Теперь я это знаю. Санитары сумасшедшие. Психологи сумасшедшие. За стенами больницы тоже все сумасшедшие. Да, теперь я это знаю.

Милуд сказал мне, он часто мне это говорил: санитары сумасшедшие, врачи сумасшедшие, а он, Милуд бен Исмаил, был самым сумасшедшим из всех и смеялся. И были видны его зубы, черные, бурые, желтые, кое-где сломанные, зубы бедняка, потому что он всегда был бедным, Милуд, так он сам говорил. И всегда был сумасшедшим. Героин в первый раз попробовал в двенадцать лет. До этого он рос спокойным мальчиком, так он говорил, трудолюбивым. Слушался папу и маму. Учился. Так он говорил. Делал уроки. Он уже был сумасшедшим, но тогда это сидело внутри его, очень глубоко внутри. А потом что-то — что? Он не знал и знать не хотел, — что-то сдвинулось, и сумасшествие вырвалось из своей раковины, выплеснулось наружу, и он стал принимать героин, все больше героина. Кровь у него была уже не кровь, а чистый героин. Так он говорил. И смеялся. Смеялось все его угловатое лицо. И я любила его.