Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дейв Эггерс Страница 24

— Конечно.

— Но это как бы слегка… дико.

— Дико? Что тут дикого?

— Ну, для маленького ребенка. Не чересчур ли это?

— Что значит чересчур? Человеческое тело — чересчур? — Он произносит это так, словно хочет сказать, будто извращенец здесь я. Он — мистер Натурал, а я что-то вроде одёжного фашиста.

— Ладно, проехали, — говорю я. Дурацкий пляж, там, скорее всего, просто кучка голых мужиков — бородатых, костлявых и бледнокожих.

Мы перебегаем трассу, снова залезаем в красный «си-вик» и едем дальше. Мимо сёрферов, через эвкалиптовую рошу перед Хаф-мун-бэем — и птицы взмывают вверх, а потом возвращаются и кружатся над нами — они тоже созданы для нас! — потом мимо утесов перед Сисайдом, потом немного ровного пространства, потом еще несколько поворотов — и видите ли вы это небо, ебаный в рот? Я хочу сказать: вы, блядь, вообще бывали в Калифорнии?

Мы уезжали из Чикаго как в тумане. Распродали большую часть вещей в доме — те, что не хотели при переезде забирать с собой: к нам пришла деловитая маленькая женщина и сделала опись всего, что было, чтобы сообщить подходящим клиентам — наверняка у нее был список адресов преданных покупателей, энтузиастов владения имуществом недавно умерших — о том, что по адресу Уэйвленд, 924, распродажа, а мы самоустранились. Когда это закончилось, почти все было распродано; мы принялись перебирать то, что осталось: несколько игрушечных Хи-менов [48]Тофа, несколько кофейных кружек, разрозненное столовое серебро. Мы упаковали то, что оставили себе (кстати, получилось довольно много, примерно шестьдесят коробок), и то, что не продалось, погрузили в грузовик, и теперь все это хранится в низком гараже нашего подснятого дома на Спрюс-стрит. Биллу досталась материна машина, и он ее продал; Бет продала папину и купила джип, а я сделал последние выплаты за «сивик», который мы с отцом незадолго до того купили вместе, чтобы я мог приезжать домой на выходные.

В Беркли мы живем с Бет, ее лучшей подругой Кэти — ома тоже сирота, ее родителей не стало, когда ей было лет двенадцать, — моей девушкой Кирстен, которая тоже хотела жить в Калифорнии и поэтому переехала с нами. На нас пятерых вместе взятых остался один-единственный живой родитель — мать Кирстен, поэтому первое время нас распирало от собственной самостоятельности: мы, сироты, должны с нуля воссоздавать домашний очаг, без готовых образцов. Идея казалась отличной — живем все вместе, в одном доме, как в общежитии! как в коммуне! вместе воспитываем детей, убираем, готовим еду! вместе обедаем, устраиваем вечеринки, веселимся! — дня три или четыре, а потом стало очевидно — по причинам, которые тоже вполне очевидны, — что идейка была так себе. Всех нас трясло от разнообразных забот, новых мест учебы и работы, и очень быстро мы стали ворчать, браниться и пререкаться о том, где чьи газеты, что пора бы уж знать: гранулированные средства для мытья посуды покупать нельзя, потому что господи как же можно не знать таких элементарных вещей! Кирстен, которой приходилось выплачивать студенческий заем, а сбережений не было, неистово пыталась найти работу, и при этом у нее не было машины. А мне она не позволяла платить свою долю ренты…

— Не беспокойся, я прекрасно могу платить сама.

— А я не позволю тебе платить.

— Снова мученика из себя корчишь!

…хотя я мог платить за нее, но она не искала легких путей, даже летом. Поэтому по утрам я отвозил ее к станции БАРТа [49], попутно забрасывал Тофа в лагерь, и по дороге нас с Кирстен дергало и колбасило от напряжения, мы искали повода напасть, взорваться, выбросить эмоции: мы не знали, будем ли мы осенью жить вместе, найдем ли мы к осени работу, останемся ли мы к осени влюблены друг в друга. Сам дом обостряет наши проблемы: в нем возникают партии — Тоф и я, Кэти и Бет, Бет, Кирстен и Кэти — и начинаются стычки, от которых в доме охватывает клаустрофобия, несмотря на фантастический вид, и гаснет то веселье, которое мы с Тофом отчаянно пытаемся создать.

К примеру, вскоре мы обнаружили, что в доме, из-за того что пол деревянный, а мебели немного, есть два идеальных маршрута, чтобы кататься в носках с разбега. Лучший — от задней веранды до ступенек (рис. 1), который позволяет даже при очень скромном разбеге легко проехать целых тридцать футов до самых ступенек, ведущих на нижний этаж, причем первый пролет легко перепрыгнуть, а при условии, что тот, кто прокатился, готов на финише кувыркнуться через голову, при удачном завершении можно зафиксировать приземление в стиле Мэри-Лу Реттон [50]: вскинуть руки и выгнуть спину. Ура! Америка!

Рис. 1

Впрочем, любимое наше развлечение — на радость соседям и случайным прохожим представлять, будто я избиваю Тофа ремнем. Вот как это делается: мы открываем дверь задней веранды и становимся в гостиной; я держу в руках сложенный вдвое ремень и резко дергаю за оба конца, так что получается щелчок, словно я со всей силы луплю Тофа по голым ногам. Когда ремень щелкает, Тоф визжит, как поросенок.

РЕМЕНЬ: Щелк!

ТОФ: (Визг!)

Я: Ну что, сынок, нравится?

ТОФ: Прости меня, прости! Я так больше никогда не буду!

Я: Не будешь? Да ты и ходить больше не будешь! РЕМЕНЬ: Щелк!

(Визг) и т. д.

Это очень весело. Мы с Тофом атакуем Калифорнию, нам надо взять от нее все, что можно, а то потом наступит осень и заморозит нас, поэтому, пока Бет и Кэти занимаются своими делами, а Кирстен бегает по собеседованиям, мы с Тофом отправляемся на Телеграф-авеню смотреть на чудиков. Мы бродим вокруг университетского городка в поисках Голого Парня, людей в радужных варенная, кришнаитов и Евреев за Иисуса [51], а также обнаженных по пояс женщин, которые разгуливают, подзуживая окружающих ворчать и приманивая телевизионные камеры и полицейских, выписывающих им свои гнусные штрафы. Но ни одной обнаженной груди мы не увидели и ни разу не столкнулись с Голым Парнем; правда, один раз видели Голого Старика с седой бородой: он непринужденно болтал по телефону и имел на себе только резиновые шлепанцы. Мы обедаем в «Жирном ломте», иногда отправляемся к Берклийской гавани, и там, в скверике на дальнем конце мола, зеленом и холмистом, практически чуть ли не посреди Залива, достаем бейсбольные биты и перчатки, футбольный мяч и фрисби — все это всегда лежит у нас в машине — кидаем их друг другу и устраиваем возню. Есть еще мелкие поручения — нужно добывать продукты и скверные прически, а потом наступают тихие тягучие вечера, в доме нет телевизора, а потом — постель; мы читаем и беседуем, лежа на его маленькой кровати: «Странно, я их уже почти не помню», — как-то вечером сказал он, и его слова были обжигающими и неостановимыми, — а потом я просиживаю час над своими рисунками и Помнишь? Помнишь? Видишь, конечно, ты их помнишь, — а потом мы с Кирстен спим в комнате, из окон которой все-все видно, оттуда такой же обзор, что из гостиной и веранды наверху; Бет спит в соседней комнате, а Тоф спит — он засыпает идеально: две-три минуты, и уже отключился — в самодельном домике, который мы для него устроили, только занавеска и футон, выгородили между нашими спальнями.