Эти двери не для всех - Павел Сутин Страница 24

– Гаря, положи, пожалуйста, водку в морозилку, – попросил Никон.

– Я вам виски приготовил, – застенчиво сказал Бравик. – "Бучананз".

– О! – сказал Тёма и пошел на кухню.

– Сань, чисти картошку! – крикнул Никон из ванной.

– Я в прошлый раз чистил, – сказал Берг.

– Бравик, мы подарок тебе привезли, – сказал Тёма из кухни.

– Точно! Чего тянуть, – гаркнул Никон, выходя из ванной.

– Ты стирку там затеял? – спросил Тёма.

– Руки мыл, – сказал Никон. – Гигиена. Чего тянуть. Доставайте подарок!

Берг протянул Бравику две книжки.

– Вот те раз… – пробормотал Бравик, взглянув на обложки. – Ну чего…

Спасибо… Чего уж там…

– А ты про нас – алкаши, алкаши, – укорил Берг.

– Сорок шестой год, – благоговейно сказал Бравик. – "ИМКА-ПРЕСС", семьдесят восьмой. Таких уже ни у кого нет.

Это были "Очерки гнойной хирургии" издания сорок шестого года с лиловым штампом Верхоянской городской библиотеки и "Жизнь и бытие Войно-Ясенецкого".

– Ни у кого нет, а у тебя есть, – довольно сказал Берг. – Где "Бучананз"?

Еще три дня Вадя катался по трассам. Сезон был на пике, на склонах было пестро и тесно, Вадя старался уезжать на малолюдные склоны. На четвертый день он впервые взял доску с длинным носком. Погода была прекрасной, лишь изредка ветер приносил лохмотья облаков со Средиземного моря. Когда облако заслоняло солнце, мгновенно становилось холодно, ветерок тут же становился ветром и прохватывал до костей, над площадкой перед кафе у верхней очереди, где стояли шезлонги, поднимался тихий визг, загоравшие лыжницы быстро натягивали верх комбезов.

Вадя поднялся на бугеле, взял доску под мышку и, проваливаясь в снег по колено, медленно пошел по гребню. Брюнет с биноклем и "Моторолой" что-то крикнул ему.

Вадя обернулся и помахал рукой. Спасатель узнал его и отвернулся.

Вадя минут двадцать шел по гребню. Иногда он останавливался, доставал из кармана полароидный снимок и сверялся. Снимок он сделал вчера, от своего трейлера.

Оттуда целиковая стенка просматривалась на три четверти. Угол у стенки был градусов сорок. И сюрпризов – полок, карнизов, прочего – не ожидалось. И недавно кто-то ниже прошел по целику на лыжах.

"Ага, – подумал Вадя, – отсюда". Он остановился возле трехметровой скальной пирамидки. На снимке она была ориентиром. Вадя положил доску на снег, похрустел шеей, снял рукавицы, присел на корточки и слепил плотный шар из снега. Потом он слепил еще несколько шаров, подышал на ладони и надел рукавицы. Затем он бросал шары на склон и внимательно смотрел.

"Хорошо, – подумал он. – Все хорошо".

Вадя застегнул крепления, качнул задником доски и стал спускаться. И сразу зарылся, как ни готовился. Он слишком привык к укатанным склонам. Но через несколько секунд "перегрузился", "всплыл" и пошел вниз, стараясь делать повороты легче, чем того хотели ноги. Слева он почувствовал движение и немного насторожился – не подрезал ли лавину… Лавинку. Нет, не подрезал – этот снег был великолепен. Сухой, легкий, однородный. Поворачивая, Вадя создавал шуршащие волны, и они нагоняли его на пологих дугах. Он еще подумал, не уйти ли в кулуар справа, но быстро решил не делать этого. Там могли быть сюрпризы, а он еще не раскатался. Он еще не чувствовал целину.

Он взял левее траверсом, ускорился немного, лег грудью на плотный воздух и выскочил к флажкам. Дальше лежал разратраченный склон. Вадя остановился, подышал, сел и посмотрел на стенку. След от его доски был похож на гигантский штопор, который растянули в скрученную ленту. След был хороший, плавный, "без истерик".

На шестой день приехал Патрик. Было ему под сорок, всю жизнь он катался на лыжах, а в этом сезоне захотел встать на доску. Ну, захотел так захотел…

– Неделю? Хорошо? Поработаешь со мной неделю? – спросил Патрик.

– Конечно, – сказал Вадя. – Как скажешь.

Он не стал "поднимать" Патрика ни до косаря, ни до шестисот, он вообще не понимал, почему Патрику не взять нулевой класс в Бормио за двести.

Патрик катался азартно, но немного. После двух он плотно обедал и всякий раз приглашал Вадю. Но – у советских собственная гордость. Вадя и на посиделки с группой Руби приходил со своей бутылкой. Да и к тому же за годы у Вади сложился свой горный рацион.

Он брал на гору багет, ветчину "хамон" и полбутылки "Пино". В "Пино" он утром сыпал сахар. Он так привык, это было необходимо и достаточно.

После обеда Патрик катался символически. Ему часто звонили. Он останавливался и подолгу разговаривал. Около четырех Вадя с Патриком прощались, Вадя поднимался в трейлер, надевал ботинки "Райхл-Кликер", брал доску с длинным носком и крепежом "Росси-Рок" и шел по гребню. Ту первую стенку он к тому времени облизал вдоль и поперек, теперь он уходил дальше, спускался по контрфорсу, прыгал и поворачивал в кулуар.

Он проводил на горе семь часов. И все это время не боялся. Страху некуда было втиснуться. Если Вадя катался с Патриком или один по трассам, то старался делать больше сложных элементов, он не думал ни о чем плохом, он забивал катанием каждые сто метров горы и каждые десять минут дня. А когда Вадя уходил по гребню, страх и не пытался увязаться за ним, страху нечего было там делать. Там ветер сдувал с серых скальных зазубрин кристаллический высокогорный снег, ветер выводил одну бесконечную песню. Там слева была белая бликующая стенка, а правее – голубая и серая. И не было в жизни задачи серьезнее, чем не "зарезаться" вон там, где в ложбину надуло пухляк, чем, траверсируя, не вылететь под карниз, где еле угадывались подлые камни, чем потом от счастья не потерять осторожность внизу и вновь не "зарезаться".

По вечерам он смотрел MTV и местный канал. Показывали чемпионат мира по скоростному спуску в Валь-Торансе, фристайл в Марибеле, показывали хороших лыжников и фри-райдеров. Однажды Вадя узнал себя на "биг-эйре", обрадовался, загордился, но не мог понять, в чем дело. Потом увидел в углу экрана марку "Хэда" и сообразил, что Руби оформил все, что они снимали.

Он регулярно звонил родителям, раз за разом сочиняя, почему не возвращается так долго.

Вадя не любил вин, в компании если выпивал, то коньяк или виски. Но в Бормио он купил корицу, гвоздику, кардамон. Покупал каберне в пузатых литровых бутылях, вечерами варил глинтвейн.

Запахи он совсем перестал чувствовать. После пяти двоилось в глазах, а головная боль становилась пульсирующей. К полуночи пульсация перерастала в гул, кто-то злющий и сильный быстро и часто вбивал огромный гвоздь в темя. Тогда Вадя пил очередной коктейль из бравиковских анальгетиков. На Вадино счастье днем ему было неплохо. Собственно, хорошо. И только на третью неделю он подумал, что, может быть, днем ему хорошо потому, что днем он все время на доске.

Патрик уехал. Подарил Ваде коробку сигар и переплатил сверх оговоренного две сотни. Вадя съехал из трейлера, спустился в Бормио и оплатил две недели в скромном, чистеньком, ситцевом таком пансионе. Утром он съедал бутерброд с сыром, пил две кружки "регулярного" американского кофе. Днем – багет-"хамон"- "Пино". Вечером – тяжелый мясной ужин. Плитки в номере не было, на кухню ходить было неловко, Вадя приноровился варить глинтвейн с помощью кипятильника.