Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны - Джульет Греймс Страница 24

Наступил сентябрь. Стелла получила первую в жизни работу – стала поденщицей в оливковой роще баронессы Моначо, что под горой. Стеллу никто не принуждал – она сама решила работать, а Четтина, как всегда, увязалась за ней. Поскольку в школу девочки больше не ходили, не было ни малейшего смысла торчать дома, имея возможность заработать. Вдобавок, трудясь на сборе оливок, они значительно сокращали время контактирования с отцом.

Чтобы добраться до рощи, следовало пересечь каменный мост над ущельем, но вправо не забирать – это дорога на Феролето. Нет, после моста надо идти все прямо, прямо, вниз по лесистому склону, по виляющей тропке, проложенной мулами; и не заметишь, как шагнешь из ароматной сырости хвойного леса в духоту и пыль возделанной долины. Сверху она кажется серебристо-зеленой – так много в ней растет олив. Они, эти uleveti, словно отара – особенные, сказочные овцы сбились вместе, ветер перебирает тонкорунную шерсть. Вынырнув из леса, Стелла всегда прищуривалась – и очертания смазывались, долина делалась серо-сине-зеленой, как мох в желобе, где Стелла вместе с матерью стирала белье; пышный покров, дивная пелена!

Соседские ребята, Гаэтано и Маурицио Феличе, чуть старше сестер Фортуна, живо ввели девочек в курс дела. Прежде всего представили новых работниц баронессиному контролеру. В первый день Стелла и Четтина были у братьев Феличе на подхвате, но уже назавтра совершенно освоились. Принесли из дома все нужное: два старых покрывала, хлеб на перекус, две чистые стеклянные бутылочки и две холщовые сумочки. Технология сбора не отличалась сложностью. Трясешь дерево, да посильней. Те оливки, что поспели, сами упадут. Собираешь их в передник, носишь и складываешь на расстеленное покрывало. Глядишь в оба, чтобы не попались червивые плоды или те, что упали накануне и ночь провалялись на земле, потому что единственная гнилая оливка испачкает жернов и испортит запах масла во всей партии.

К четырем пополудни становится заметно прохладнее. Тогда увязываешь все, что на покрывале, в узел, водружаешь узел себе на темя и несешь к прессу, который установлен возле роскошного особняка баронессы Моначо. В удачный день получается не меньше пяти бутылей масла. Покуда приемщик инспектировал оливки – упаси бог, попадется негодная! – и раскладывал их на каменном жернове, девочки отливали в свои бутылочки только что отжатое масло. Это было их жалованье за день работы.

Что касается холщовых сумочек, их ни контролеру, ни приемщику показывать не следовало. Они предназначались для ворованных оливок. Увязывая покрывала для баронессиного обогащения, Стелла и Четтина заодно наполняли толстенькими, гладенькими оливками и свои сумочки. Дома оливки будут поданы на ужин в свежем виде либо законсервированы Ассунтой на зиму. Набитые сумочки прикреплялись к талии под платьем. Тут важно было, чтобы бугор не выпирал – не то крыса-контролер заметит и тогда девочек выгонят.

Стелла обожала работу. Серебристая листва олив ее завораживала, пот, струившийся меж лопаток, подзадоривал, а груда оливок, что с каждым подходом увеличивалась, внушала чудесное чувство – довольство собой. А главное, когда работаешь на сборе урожая, можно не думать. Мозги прочищаются, как от долгой молитвы. Господь говорил с ней – но не мудреными латинскими словами, а посредством теплой земли, которой касались Стеллины пальцы, и посредством ноющей боли в пояснице и бедрах. Если же босая нога случайно наступала на спелую оливку и жирный сок прыскал, увлажняя и врачуя мозоли и трещины, Стелла замирала – блаженство было кратким, зато полновесным.

Послевоенная земельная реформа вынудила наследников баронессы продать землю. Поденщики, прежде трудившиеся на баронессу, теперь могли трудиться в свою пользу – конечно, если бы все вместе наскребли денег на приобретение участка. Стелла к тому времени давно уже была в Америке, однако ее троюродный брат владел как раз тем клочком земли, где она собирала оливки в первый рабочий день.

Осень сменилась зимой, а Антонио и не думал уезжать в свою Америку. Сбор урожая оливок подходил к концу, зима грозила запереть Стеллу в доме с отцом. Все Стеллины надежды были на то, что к холодам отец уберется.

Впрочем, дело свое он уже сделал – Ассунту разнесло вширь. Новая беременность сказалась на ней столь пагубно, что теперь Ассунта хлопотала по дому только утром, а весь день лежала в кровати – огромная туша, не имеющая сил сдвинуться с места. Ее раздутые ноги были в толстой сетке багрово-синих вен. Ступни распухли, и Ассунта не могла надеть воскресные туфли. Вот они, последствия отцовской похоти, думала Стелла; вот непомерная плата за навязанные матери интимные отношения.

В феврале 1930-го Антонио наконец-то собрался в путь. По такому случаю Ассунта приготовила прощальный ужин – целое пиршество, которое включало домашнюю лапшу тальятелле с чесноком и оливковым маслом, настоянным на жгучем перце пеперончино. Бобов Антонио не терпел – говорил, что в Америке их только бедняки едят. Капризы мужа вынуждали Ассунту изощряться со стряпней, особенно в зимних условиях.

За прощальным-то ужином Антонио и уведомил свою семью, что этот его приезд на родину был последним.

– Сыт по горло, – начал Антонио. – Мяса нету, водопровода тоже. Облегчаться в лес надо бегать, да еще гляди, как бы волк не напал, пока гадишь. Отсталость тут у вас, дикость. Живете будто скоты и даже не представляете, как оно бывает по-человечески. – Антонио допил вино и налил себе еще полную кружку. – Я только деньги проматываю на билеты туда-обратно, да еще каждый раз хорошее место теряю. Найди-ка потом новое, попробуй! Словом, хватит с меня. Сюда не вернусь.

Стелла боялась радоваться. Вдруг отец лжет? Он и раньше зарекался да бахвалился.

– Потому в этот раз я тут застрял, – продолжал Антонио. Намотал на вилку побольше лапши, помог себе хлебом. – Чтобы с матерью побыть. Больше-то я ее не увижу, разве только она сама в Америку приедет.

Ассунта поправила головной платок. Муж лгал, это было ясно; вон, даже в глаза не глядит, прикидывается, что лапшой занят. Четтина вытаращилась на Стеллу, готовая ляпнуть что-нибудь вроде: «Почему же ты, папа, к бабушке Маристелле вовсе не ходил?»; Стелла повела глазами: дескать, молчи! Лапшу она ела руками, по одной ленточке. Что-то будет, чем-то кончится разговор?

Никто не возражал, никто не выл: «На кого, родимый, оставляешь?» Выждав достаточно, Антонио обратился разом к жене, дочерям и сыну:

– Мы все скоро станем настоящими американцами. Вот доберусь – первым делом пойду сдавать тест на гражданство, а потом для всех вас бумаги выправлю. Вы ко мне приедете, и будем жить одной семьей.

– Никуда я не поеду, – неожиданно заявила Ассунта. – Мой дом – Иеволи. Моя семья – здесь.

Стелла едва не подавилась. Чтобы мать перечила отцу – не было такого отродясь! Ух, сейчас он ей задаст!

– Ошибаешься, женщина, – наставительно заговорил Антонио. – Семья – это мы с тобой; муж и жена – плоть едина в глазах Господа Бога. У нас дети; я их зачал. О них подумай.

Ужас буквально распирал Стелле грудь. «Только не плачь, мама, – мысленно заклинала она. – Только не плачь». Быть Ассунте битой, да и им с Четтиной и Джузеппе – в этом Стелла не сомневалась.