Очень страшно и немного стыдно - Жужа Д. Страница 24

Японская поговорка

Только во имя любви можно дойти до Канды и обратно.

Прощаясь с миром, садилось солнце.

С остановки ушел пустым последний рейсовый автобус. Соломенные крыши домов, спускаясь по склону к реке, одна за другой погружались в тень. Храм на горе Хаттоджи провожал солнце дольше всех, от него открывался вид на всю деревню – на ползущую вниз дорогу, на большой дом, последний в строю других, и подъезжающий к нему белый “ниссан лорел”.

Водитель в белых перчатках вынес к дверям чемодан, кланяясь, получил деньги, придерживая фуражку с кокардой. Сел за руль, “ниссан” развернулся, брызгая галькой, и оставил на пороге высокую женщину с длинными волосами цвета гари́ ^[3].

Трещали цикады, из тесного пруда за пристройкой с велосипедами им гортанно вторили лягушки. Вниз, в ущелье, убегали делянки рисовых полей, а на стриженых чайных кустах болталась плотная паутина, будто через них пробирались в чем-то ватном и ободрались по дороге. Роса на колосьях риса так блестела, что женщина закрыла глаза, пока шар солнца не провалился за гору.

Она выбрала комнату на восемь татами, где в токономе ^[4] под простым рисунком стояла ветка дикого гладиолуса. Из мебели здесь были только низкий столик, задвинутый в самый угол, деревянная ширма и узкое зеркало на ножках, покрытое чехлом.

С уходом солнца цикады с лягушками запели громче. Темп им задавали бегущий мимо ручей и шумный вентилятор.

Загремела сёдзи – это пришла хозяйка, Мару-а-сан. Объяснила, что, где и как, отправила гостью умыться, сама достала футон, застелила его простыней, затолкала подушку в наволочку, развесила на ширме полотенца, написала на салфетке номер своего телефона и уехала.

Оставшись опять одна, женщина тут же легла – она не привыкла сидеть на полу. Подушка, набитая гречневой шелухой, хрустела, и, чтобы отвлечься, женщина принялась считать иероглифы на фусуме разделяющей комнаты. Трудно было поверить, что рваные мазки, похожие на орнамент, складываются в предложения.

Проснулась она от шума – к цикадам и лягушкам присоединились вороны. Часы показывали одиннадцать минут пятого. Женщина встала, потянулась – от жесткого затекла спина, – прислушалась и вдруг в окне заметила движение. Подошла к самому стеклу. В предрассветных сумерках по полю двигался человек – невысокий мужчина, весь в белом, с мотыгой на плече. Даже волосы у него были белые. Сначала он шел дорогой вдоль канавы, потом повернул к дому, словно направился ей навстречу. Женщине стало страшно: что это он задумал? Войдет, и что тогда? Но мужчина остановился, бросил мотыгу, размотал повязку на штанах и начал спокойно справлять малую нужду.

Она задохнулась от стыда, а он, наоборот, поднял лицо. Женщина села на пол и взмолилась, чтобы белый ее не заметил и не решил, что за ним следят. Было неловко, словно ее, а не его застали за чем-то стыдным. Мужчина тем временем закончил, прошел до чайных кустов и уже у самого дома свернул вниз. Теперь он шел быстро, то и дело наклонялся, отодвигая деревянные задвижки, и квадраты рисовых грядок один за другим наполнялись водой и вспыхивали лунным светом. Казалось, мужчина исполнял особый ритуал, шаг за шагом подсвечивая мир.

Скоро сквозь тонкие облака просочилось солнце. На смену лягушкам и цикадам пришли кузнечики – обыкновенный шум деревенского лета.

Велосипеды оказались заржавевшими и тяжелыми, она попыталась вывезти один из пристройки, но только поцарапала руку, запачкалась и пошла гулять пешком.

В деревне царило полное запустение. Часть домов были заколочены, а вывеска единственного рёкана предупреждала о том, что они не принимают постояльцев. Кафе на пересечении главных дорог, увешанное флагами реклам, работало только по выходным. Ветер гонял по пустой стоянке для машин газету, словно на земле исчезли все люди. Площадки для пикников утопали в траве, столешницы затянулись мхом, скамейки покосились, пруд у мельницы зарос плотной ряской – такую не пробьешь и камнем. Она решила бросить туда что-нибудь тяжелое, но не нашла вокруг ничего подходящего. Застывший день на мгновение оживило гудение пчел вокруг цветущего жасмина, но через несколько шагов все опять сделалось неподвижным.

Она поднялась выше – в храме тоже было пусто. У самого входа лежала гора щебня, сквозь которую лезла полынь. Дальше, по заросшему бамбуком склону, были вырыты земляные ступени, со стороны леса затянутые сеткой от кабанов; за подъемом начиналась тропинка, виляющая между истертых плит-надгробий. Бамбук сменился рослыми кедрами, и вскоре женщина опять уперлась в склон.

От жары и влаги тело стало липким, кусались мошки. Внезапно где-то у самых ног затрещало сухо, но звонко, будто кто-то затряс погремушкой из тыквы. Над одной из ступенек, укрепленных бревном, поднялся полосатый вибрирующий хвост, а потом – змеиная голова. Женщина остановилась.

Ничего себе, гремучая змея – бросок, и укусит. И никто не поможет. Но страшно от этой мысли не было. Ну, давай кусай, может быть, это выход. Все уже позади и ничего не изменишь. Но змея не двигалась, а только трясла хвостом, и женщина поняла, что змея боится, хотела бы укусить – давно бы укусила. Сейчас она уползет, и можно будет идти дальше. Но змея не двигалась, давая понять, что путь закрыт. Женщина кивнула, развернулась и пошла обратно.

В доме было не так жарко, а сетки не пропускали летучую живность. Она выпила холодного чая, вымылась, натерла укусы мошек солью. На полу, около ирори, лежала книга отзывов с наклеенной на обложку открыткой, поздравляющей всех с Новым годом, – снег, накрывший альпийскую деревушку, переливался алмазной радугой. В такое лето зима казалась утопией. Женщина открыла альбом – писали в основном на английском.