Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 23

Вечером, прежде чем мы сели к столу, хозяин дома сказал: «Ты, наверное, живя у булочника, наслушалась обо мне всяких гадостей? Нет? Удивительно. Голландка какое-то время прямо-таки исходила ядом. До меня окольным путем дошли такие слухи. Поначалу-то, когда я открыл здесь лавку, они покупали угольные брикеты у меня. Это было любезно с их стороны, да и вообще мне люб всякий покупатель. Но через два или три года начались неурядицы с оплатой. Ты сама знаешь, хозяева из них никакие. Пекарня, как таковая, достаточно хороша. А вот о себе они мало думают. Голландка каждую неделю выпивает по две бутылки джина. Оно бы и ладно. Если не ошибаюсь, она не только ведет домашнее хозяйство, но и всей экономией занимается. Наличная касса и счета хранятся возле ее кровати… Пусть, конечно, живут как хотят. Все это меня не касается. Но все-таки, если они покупают у меня уголь, то должны за него платить. Я не благотворительная организация. А они мало-помалу задолжали мне не такую уж маленькую сумму. Я нанес им визит и потребовал, при всей дружбе, чтобы они в установленный срок оплатили счета. Им это не понравилось. Мне даже сказали, что я, дескать, богат и наверняка не испытываю настоятельной необходимости в получении этих денег… Я не обязан отчитываться перед покупателями, нуждаюсь ли я в деньгах настоятельно или не сталь уж настоятельно. Моя экономическая ситуация никак не влияет на сроки оплаты их задолженностей. Однако высказанное мною предупреждение привело лишь к тому, что они стали покупать уголь в другом месте. Мне-то так даже лучше. Свои деньги я в конце концов получил. А потому у меня нет нужды продолжать отношения с семьей пекаря. Сперва они через Берту присылали мне вексель. Этот вексель я трижды продлевал. Но потом они все-таки оплатили его. И для меня инцидент исчерпан. Я тебе рассказываю, только чтобы ты знала, откуда ноги растут…»

Ужин, очень простой, наверняка почти не отличался от их обычных трапез. Отличался единственно тем, что хозяин поставил на стол две бутылки мозельского. Я думаю, что вино было самого лучшего сорта, потому что позже, в бокалах, оно светилось желтым, как ликер. И мама пила его с удовольствием, переходящим в восторг. Ее кузен сказал: «Здешние горожане считают меня скупердяем. Это ошибка. В коммерческих делах я точен, а в приватной сфере предаюсь тем удовольствиям и привычкам, какие мне по нраву. Например, на ужин я ем, когда время года этому благоприятствует, молодой мелко нарезанный картофель, пожаренный в сливочном масле, — вот как сегодня. В качестве гарнира — немного зеленого салата. На мой вкус, это настоящий деликатес. Но здесь у нас люди полагают, что такое блюдо есть невозможно и что будто бы только беднейшие из бедных вынуждены, давясь, заглатывать нечто подобное. Поскольку я не беден, соседи объясняют такое отклонение от нормы моей скупостью. Наша служанка упорно отказывается даже попробовать то, что мы едим. Ну, я никого не пичкаю насильно тем, что ему не нравится… Бери, пожалуйста, еще! И про вино не забывай. О состоятельном человеке люди воображают себе невесть что. Думают, он каждый день питается жарким и бифштексами. А я вот предпочитаю кровяной суп, желтый горошек, кислую капусту с колбасками, турецкие бобы с грушами и шкварками. Даже летом. Люди не могут понять, как я сумел столь удачно пробиться наверх. А ведь всё достаточно просто. Полмиллиона, которым я владею, — в доме у пекаря и повсюду на улицах тебе расскажут, что состояние мое значительно больше, ведь чужие люди всегда осведомлены о твоих делах лучше, чем ты сам, — я собирал медленно, на протяжении двадцати пяти лет. Это коммерческое заведение я бы никогда не создал, если бы опирался только на свои силы; или, во всяком случае, мне тогда пришлось бы начинать гораздо скромнее, чем получилось в действительности. Сам я располагал только двадцатью пятью тысячами. Почти всю эту сумму я накопил своим трудом, за пятнадцать лет. Достигнув совершеннолетия, я получил те пять тысяч, что причитались мне из наследства отца. Проценты с них двадцать лет получала — и тратила на себя — эта ведьма. Позже я привлек ее в связи с этим к суду. Я в молодости не ходил ни на танцплощадки, ни в питейные заведения. У меня не было девушки. Я стоял как простой продавец за прилавком магазина и жил в более чем скромной комнате, где были только стол, стул и кровать. Когда дело дошло до того, что я захотел обрести самостоятельность, мне помог владелец кровельного заведения. Прежде он спросил меня, сколько денег я успел накопить. Узнав, что сумма настолько большая, он и в свой карман залез глубоко. Мы с ним, хоть и братья, сделаны из очень разного теста. Ему часто везло. И он не воспринимает жизнь так уж всерьез. Он живет на широкую ногу, словно помещик. Постоянно устраивает пиршества. Ездит на значимые конные состязания. Вокруг него всегда крутятся маклеры и львы строительной индустрии, охотно опустошающие его чаши для пунша; но он пользуется успехом: именно его фирма покрывает крышами все новые дома в Гастове. И если в ближайшей округе какой-нибудь замок или церковь нуждается в новой медной или свинцовой крыше, мой брат немедленно прибирает это дело к рукам. Необходимость имитации старинных строительных материалов открывает прекрасные возможности для коммерции… Так вот, Кровельщик щедро отвалил мне сто тысяч. И потому в мои паруса с самого начала дул попутный ветер… Правда, Кровельщик потребовал процентов и обратных выплат — таких, что мало не покажется. В первые годы после того, как я стал владельцем лавки, у меня не было свободного времени: не было ни единого дня, чтобы просто посидеть, сложив руки на коленях. Да я и сам не хотел расслабляться. Я имел жизненную цель. Только три года назад я позволил себе жениться».

После ужина молодая жена Рихарда удалилась, сказав, что должна покормить и потом искупать малыша. Служанка принесла нам кофе и ликер. Моя мама, которая поначалу слушала друга юности, будто оцепенев, снова как бы раскрылась. Она вздохнула: «Жаль, что ты не имел возможности провести свои лучшие годы приятнее». «Ты не права, зачем ты так говоришь? — откликнулся он. — Мне все это видится по-другому. Я избежал многих глупостей. Я научился вцепляться зубами в одно-единственное намерение. Я ведь не женщина: я не мог ждать, что кто-то на мне женится и что я таким образом достигну своей цели. Надежда на выгодную партию была у меня так мала, какой она только и может быть у обыкновенного, плохо оплачиваемого продавца. Ты, надеюсь, не думаешь, что накопление денег было главной целью моей жизни? Такое умонастроение очень распространено. Но ко мне это отношения не имеет. Я всегда, насколько себя помню, имел лишь одно желание: отомстить ведьме. Ясное дело, ведь я ее ненавидел. Да ты и сама знаешь… Я хотел стать таким богатым, чтобы доставить себе удовольствие: истерзать мачеху, прибегнув ко всем современным пыточным методам. Как только мои средства мне это позволили, я затеял против нее судебный процесс. И потом судился с ней снова и снова. Я хотел выставить на свет дня всю навозную жижу ее скаредности. Если бы закон допускал такое, я бы добился конфискации даже тюфяка, на котором покоится ее задница. Сперва я подал иск, потребовав возвращения присвоенных ею процентов с отцовского наследства. Суд отнесся к ней снисходительно, поверив заверениям ее адвоката, что она употребила означенную сумму на мое содержание и воспитание. Эта первая неудача меня не обескуражила. На втором судебном процессе я заявил, что с четырнадцати лет сам зарабатывал себе на пропитание и ни единого пфеннига от старухи не получал. Суд вынес решение, что мачеха должна вернуть мне проценты за шесть полных лет. Никогда прежде не испытывал я большего удовольствия, чем в тот момент, когда ее адвокат сунул мне в руку купюры — полторы тысячи крон. От радости и чувства удовлетворения я чуть не закричал… После я несколько раз подавал иски о возвращении отдельных предметов, которые когда-то принадлежали моему отцу и, в соответствии с порядком наследования, должны были достаться мне или моему брату. Я не всегда оставался победителем. Но для меня не это было самое главное. Мне доставляло удовольствие, что, так сказать, мачехино грязное белье перебирается на глазах у общественности. Я не скупился на судебные издержки. Речь шла о серебряных часах с репетиром, принадлежавших моему отцу; о кольце; о шкатулке, которую моя мать принесла в семью как приданое и которая должна была перейти ко мне по наследству; о медальоне с локоном моей бабушки; о кровати, в которой я спал ребенком. Кто копается в болотной жиже, не должен бояться, что запачкается. Мачеха, когда умер отец, утаила сберегательную книжку, выписанную на мое имя. Речь не шла о большой сумме. Какая-то сотня талеров, плюс проценты и проценты с процентов. А всё же это выплыло наружу. И в результате получился прекрасный судебный процесс. Когда, наконец, я встал перед барьером в зале суда и, глядя ей в лицо, заявил: „Она продолжала меня обкрадывать…“ — сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Мачеха все отрицала. Лгала. Нанятый ею адвокат попытался выставить ее жертвой моих интриг. Но я в то время уже не был ничтожным продавцом: я стал коммерсантом, который произносит каждое слово с холодным достоинством. Она дрожала, пока я излагал свои претензии. Мои письменные показания разрослись до нескольких тяжелых томов. Мачеха, в свою очередь, обвинила меня в том, что я обкрадывал ее сестру. Тех мелочей, о которых ты сама знаешь, я упоминать не буду. Скажу лишь, что, когда умер твой отец, я будто бы принялся таскать из мастерской все, что плохо лежит. Отец еще покоился в открытом гробу, а это уже началось. Я, мол, наворовал вещей на несколько сотен талеров… Я действительно обкрадывал тебя и твою сестру: это истинная правда. Твоя мачеха знала об этом; но она во всем поддерживала ведьму, свою сестру. А может, еще и побаивалась ее. Так или иначе, свойственного ей самой чувства справедливости не хватило на то, чтобы положить конец моим бесстыжим грабительским налетам… Что моя мачеха периодически меня порола, отправляла спать голодным, устраивала мне словесные выволочки — всё это я мог бы забыть. Но что она всегда относилась ко мне с ледяной холодностью; что с удовольствием высчитывала, сколько именно она мне должна и сколько взамен может потребовать от меня — это она-то, которая не желала моего появления на свет, но и избавиться от меня не хотела, поскольку, не будь меня, мой отец вообще не женился бы на ней; а после того, как она стала супругой отца и моей мачехой, позже отцовской вдовой, она с самого первого дня просчитывала, на что меня можно употребить, — мне приходилось не только пилить бревна и колоть дрова, застилать постели, подметать пол, топить печку, доить коз, расчищать дорожки, чесать шерсть, которую она потом пряла, но вдобавок я должен был делить с ней ее одиночество, ужасное одиночество скряги, учиться подолгу вертеть в пальцах какой-нибудь жалкий пфенниг, подбирать на улицах сломанные подковы, убирать по всему городу лошадиный навоз, вечно ходить с протянутой рукой, как будто мои родители нищие: вот все это, в совокупности, и порождало во мне ненависть». «То, о чем ты говоришь, действительно ужасно, — сказала моя мама, — но я не понимаю, как судебные дрязги могут доставлять тебе радость. Попытка разворошить прошлое не принесет счастья». «Меня никто не понимает, — ответил Рихард. — Кровельщик уверен, что я, можно сказать, псих. Он уже много раз выступал в качестве свидетеля на суде. И давно заявил мне, что впредь отказывается потакать моим склочным наклонностям». «Твоя мачеха совсем одряхлела, — сказала мама. — Она почти ослепла и еле-еле держится на ногах. Никто не приходит к ней, чтобы помочь по хозяйству. Мне ее стало жалко. Ее денежное состояние мало-помалу тает. Она ведь никогда не хранила деньги в банке. Она хранит их у себя дома. У нее самой была суровая мать… и трудная юность. Природа тоже не стала для нее феей, приносящей младенцу добрые дары. И теперь впереди у этой женщины долгая одинокая жизнь, когда денег будет оставаться все меньше». Рихард передернул плечами. «Что ни говори, мне досталась мачеха, какие встречаются разве что в сказках. Без ненависти к ней я бы никогда не стал крупным коммерсантом. Благодаря этой ненависти я обрел силу». Он сказал это. Моя мама улыбнулась. Догадавшись, наверное, что ненависть, о которой он так горячо говорит, давно умерла. Что эта ненависть — лишь предлог, оправдывающий странности его нынешней жизни.