Вино одиночества - Ирен Немировски Страница 23

Элен выехала из Петербурга утром. Ноябрь только начинался, но здесь уже вовсю правила зима. Было безветренно, хотя чувствовалось, как от земли веяло холодом. Студеный воздух радостно устремлялся к черному небу, к звездам, свет которых дрожал, будто свеча на ветру. Их блеск тускнел, как тускнеет зеркало, если слегка подышать на него. Через несколько мгновений эта ледяная дымка исчезала, и они снова сияли, отбрасывая синеватые отблески на снег, словно поблизости развели костер. Стоило только протянуть руку... вот сейчас лошади поравняются с ним, и можно будет дотянуться... Но не тут-то было, упряжка мчалась вперед, а слабое мерцание отступало и, точно подразнивая, продолжало играть бликами.

Они повернули; свет приближался; колокольчики звенели все радостнее. Элен чувствовала, как от быстрой езды в ушах шумит ветер, но вскоре упряжка замедлила ход, и звон снова стал тише и спокойнее.

Она сидела в глубине саней, между отцом и матерью, напротив Макса. Элен отодвинулась от них, открыла закутанное шалью лицо и, словно отпивая большими глотками ледяное вино, ртом глотала воздух. Три года она дышала только затхлым запахом гниющих вод Петербурга, а теперь снова наслаждалась чистым воздухом, наполняющим грудь до самого сердца, которое забилось сильнее и бодрее.

Кароль указал рукой на ближайший огонек:

— Это, наверно, гостиница?

Из-под копыт лошадей летели комья снега, и Элен вдыхала запах сосен, мороза, снежных просторов и ветра — незабываемый аромат севера.

«Как же хорошо», — подумала она.

Гостиница приближалась. Это был простой двухэтажный деревянный дом. Заснеженные ворота со скрипом отворились.

— Вот вы и приехали! — сказал Кароль. — Я пойду выпью водки и обратно.

— Как? Сегодня ночью? — трепеща от радости, воскликнула Белла.

— Да, — ответил Кароль, — так надо. Медлить опасно... Границу могут закрыть с минуты на минуту...

— Ах, что же с нами будет! — вскричала Белла.

Он наклонился и поцеловал ее. Но Элен уже ничего не видела. Она спрыгнула с саней и, сияя от счастья, топала каблуком сапога по твердой земле. Она вдыхала чистый морозный воздух, дыхание зимней ночи; в одном из окон загорелся яркий красный огонек; в пустынной деревне раздалась мелодия вальса.

Элен почувствовала безмятежность и глубокий душевный покой, каких она еще не знала за всю свою, пусть и короткую, жизнь. Ее вдруг охватил детский восторг, и она побежала к дому. Родители разговаривали в дверях со своими друзьями. Через распахнутую дверь до нее доносились слова:

— Революция... Красные... Это продлится как минимум всю зиму...

— Здесь все так спокойно...

Мужской раскатистый голос прогремел:

— Ягнята, бараны, здешние коммунисты... Да хранит вас Господь... У нас есть масло, мука, яйца.

— Муки нет, не придумывай, — сказала женщина. — Если мне скажут, что в раю еще осталась мука, я и тогда не поверю.

Все засмеялись; Элен тихонько вошла в сени. Потом, возвращаясь с улицы, она будет часто снимать здесь свои коньки. Через открытую дверь было видно столовую с большим столом человек на двадцать. Пол, стены и потолок были из светлого дерева, липкого и блестящего, еще пахнувшего свежесрубленной сосной, сок которой течет по глубоким срезам сердцевины. Но больше всего Элен поразило то, что дом был наполнен радостным гулом, — до нее доносились детские крики, молодые голоса — звуки, которые она уже успела позабыть. Дети возвращались с улицы с санками или коньками на плечах; в заснеженных шапках, с горящими от ночного мороза щеками они толпились в сенях. Однако Элен лишь бросила на них пренебрежительный взгляд, покачала головой и по-старушечьи вздохнула. Она была старше. Ей уже исполнилось пятнадцать. Она выросла так быстро, и этот возраст, о котором она мечтала когда-то в Ницце, маленькой девочкой, еще при жизни мадемуазель Роз, пришелся на такие грустные времена... Ее сердце наполнилось болью. Она сделала несколько шагов, открыла дверь и увидела бедно обставленную гостиную, в которой танцевали девушки. Они встретили ее холодным взглядом. Тогда она вернулась в сени, где играли двое светловолосых, пухлощеких, румяных мальчиков. На пороге появился молодой человек, весь в снегу. Дети с криками «папа!» кинулись к нему, и он взял их на руки. Затем дверь открыла красивая женщина с аккуратно уложенными волосами и ласковым, безмятежным выражением лица, она нежно и насмешливо обратилась к молодому человеку:

— Господи, Фред, посмотри на себя! Отпусти детей, ты же их завалишь снегом!..

Мужчина, смеясь, отряхнулся, снял меховую шапку и, заметив Элен, улыбнулся ей. Он подошел к жене, и она взяла его под руку. За детьми прибежала служанка; они повисли на пышных, шуршащих материнских юбках из черной тафты, и та наклонилась поцеловать их. Элен заметила длинные сережки с двумя жемчужинами, сверкающими в черных волосах. Ее платье украшал батистовый плиссированный воротничок; обнаженные руки были очень красивы. Женщина почувствовала на себе пристальный взгляд Элен и улыбнулась в ответ. Потом ее муж открыл дверь, и они ушли в комнату. Элен услышала шелест шелкового платья, и снова раздался звук пианино; женщина теплым, мягким голосом запела французский романс. Элен замерла в восхищении от происходящего и едва услышала, как отец позвал прощаться. Она подбежала к нему; как обычно, он поцеловал ее с какой-то осторожной, немного неловкой нежностью, затем устроился в дожидавшихся у крыльца санях, которые привезли их сюда, и уехал.

Элен бросилась в сад, бесцельно покружила по нему, всей грудью вдыхая запах снега. Протоптанная ею белая мерзлая дорожка поблескивала, отражая свет фонаря на крыльце. Как же приятно бегать по снегу... Ее ноги, уже по-женски округлившиеся, были по-прежнему быстрыми. Зазвенел колокольчик, созывая обитателей дома к ужину. Элен порадовалась этому умиротворяющему порядку приятных будней. Бедное маленькое пианино бросало в торжественную ночь аккорды романса, а теплые звуки голоса легко поднимались к поблескивающему небу, словно пение птицы.

Из темноты выскочил большой рыжий пес и, подбежав к Элен, уткнулся мокрым носом ей в ладошку. Она прижала его к себе и поцеловала. В воздухе пахло горячим овощным супом и выпечкой на крахмале, который в ту пору заменял муку.

Элен почувствовала, что голодна, и побежала в дом. Это позабытое ощущение так отличалось от отвратительной, навязчивой необходимости есть, которую она иногда испытывала в Петербурге, когда еда еще не была в катастрофическом дефиците, но уже становилась редкостью. Она прошлась по дому, подошла к кухне, посмотрела на красную печь, зажженную лампу, свет которой падал на женщину в белом фартуке... Во всем этом было столько спокойствия! Она снова подумала о мадемуазель Роз, но это воспоминание, пусть еще такое свежее, уже не казалось столь тягостным... Видимо, из-за трагического ужаса, который она пережила, в ее памяти оно постепенно превращалось во что-то вроде поэтического мрачного сна...

Вопреки всему, на душе остались лишь беззаботность, равнодушие и облегчение, от чего ей даже стало стыдно, но она тут же решила: «Теперь, что бы они ни сделали, ничто не заставит меня страдать, потому что моей бедняжки больше нет».