Естественная история воображаемого. Страна навозников и другие путешествия - Пьер Бетанкур Страница 23

Седьмое письмо

Любушка моя рукокрылая, отпевшая свое ономатопеюшка, поставщица нутряных махинаций, нажившаяся на запретной любви сводня, с заложенным от гулящих солдат носом, с подзорной фаллопиевой трубой, с крутым перископом, жалующим себе тьму веков, катапультируя свое слабое видение в извращенное пространство сочтенных наших дней, до меня долетела посланная тобой с узелком обетованной нежности почтовая мышь; возвращаю ее с сей писулькой, писанной белесыми чернилами спермы в окружении ореолов миров, что вывихиваются друг из друга в бесконечном цикле. Аки як спал я на вьюке без задних ног пятьдесят дней на краю степящейся вдаль округи. Я ощущаю в себе дыханье буйтура и готов лобызать твою податливую теплую плоть посредь утренних воздыханий. Подвесь же у меня под животом, докой по прериям, на кожаном ремешке детские качели, чтобы день-деньской изо дня в день носил я для тебя свой верный чехол, мою спазматическую мошну, невзрачный несессер с заголтелым вибратором, так воздушный шар волочит за собой гондолу со съестными припасами. Заткнуть бы мне вне мира, где почву для обитания сулит разве что написанная тебе на роду плодовитость, на веки вечные раковину твоего болтливого чрева угодливой эргографической крышечкой, дабы из кишащей полости впредь выбивались разве что рассветные испарения да украдистая вылазка нутрия, что отливает на берегу, прежде чем нырнуть обратно в воду.

Восьмое письмо

Моя великотушная чунча, чью душу полнят нечистоты, подсобная моя железка, кондоминимум липучих объятий, свертывающий от спазмов к спазмам свои стяжающиеся вокруг центра моего умиротворения траектории, что поделываешь ты далече от меня, сведенная к нетям своим непригодным к проживанию одиночеством? Сеточка бестолкового бессилия, тебе трудно освободиться от вагинальной меланхолии, снимаемой парой-тройкой клоачных ласк. Ты, совершенно летняя, луна парноокая, парнозадая, но с квадратурою грудей вместо розы ветров. Твоя любовь вернула мне воздыхания сосунка. О тысячекратно благословенное время, когда мой сетчатый питон свил гнездо у тебя в утробе, чтобы снести свое одинокое яйцо в убежище, где его не вскрыть лучам мстительной звезды. Я распаляюсь, о наседушка, стоит мне припомнить четвертинки твоего очага, на коем ровно блин комкалась мучнистая моя судьба. Мой семянарий открыт священным флюидам и, выпуская свою пыльцевую трубку, бомбардирует тебя скрозь пространство необратимой золотой пыльцой. Пусть же растянутся, дабы собрать сливочную по утрянке сперму, все поры твоей кожи, пусть затопит тебя распыленным океаном моя услада, будь моей эпистолкой стельною, моей фалловетошкой, обезмолвь меня, язык бухнет во рту, как конец юного цесаревича. Я липну к тебе всем нутряным кровом своего вывернутого наизнанку тела, каковое тебя медленно месит, разминает, пережевывает, моя соломушка щедрого на клевер о четырех лепестках с драчливыми шмелями лета. Говори впредь только ветренно, как стрекозка, я отлеплю тебя как точеную какашку.

Девятое письмо

О моя худышка, о моя лядащая, бесхребетная моя улитушка, полосующая избывшее припахи тело своего негропута мерцливыми следами, приди ж еще раз покопошиться у меня под кожей. Чтоб я почувствовал, как твои рожки-малышки изобилия указуют на гибельность моего дела. Не отводи свои робкие груди, пусть мой пылкий гектокотиль еще разок прокатит свою лаву, массируя их влажную лощину. Якшаясь по тебе в теплой ночи, погружаюсь в услады твоей предыстории. В мохнатые заросли твоих щекотливых водорослей. В маслянистую пойму зыбучего живота. Вновь становлюсь монстром и рыбе и мясу. Скверню тебя и семеню снизу доверху, чтоб ты умерла, извратив свою природу тем, что меня любила.

Десятое письмо

Моя столешная, шалая моя кобылка с лепестковым перистилем, бездонная бурена, с виду шкаф шкафом, подступи ж на карачках к своему покровителю, чтоб было видно, как свисают готовые поделиться невольно гибельными напастями сосцы и, трепеща, медленно плющатся мне по тулову с червоного золота мышцами. Достанет неотвязного воспоминания о твоих подкожных — или врасщипе шебутной юности — сокровищах, чтобы затвердел нефритовый стебель. И бросил якорь моего бутра в знойных песках твоего первоокеана, о заядлая сосуха, китиха со спермацетоидным гузнищем, что полнит мне пригоршни потусторонней в своей немой фиалковости духовитой мягкостью. Вдохни в свои флюиды жизнь мехами моего раскочегаренного сердца, чей дикий галоп отдается эхом даже и в роковых шейках твоей матки, и наслаждай, сливочная, себя тем, как пердит в Храме Божественной Подметки на вдохновенном холме Белый Слон.

Одиннадцатое письмо

Моя худеряга, тесно сжавшая на добыче сифон своей глотки, окутанная дымкой прозрачного муслина, изысканно запнувшегося в ложбине между велеречивыми ягодицами, в складке щедрого на посулы лона, подними подернутый бледно-голубой влагой взгляд к моей главе в лазурном ореоле, где блистает во всем прокаленном великолепии Лысая Гора, пусть твоя плоть расцветет волнами, которым не затухнуть и в самых сокровенных тайниках моей влюбленной души. Пусть гребень твоей волны проникнет туда, куда аромат закаялся проникнуть и наполовину. Тысячью свежих пальм, тысячью биений трепетного сердца воскури фимиам своему зарящемуся богу. Пригни свой костяк к моему, хрустни норовистым суставцем, обтворожи мой шатун, как масло парфюмера — полиглота, пытающего свой последний шанс накануне великого исхода к полюсу. Я вогну тебя и выгну и простучу, нарциссируя в уютной слюнтяйке-ложбинке щедрого на мокроту сожительства. Подлиза спазмов, записная глазировщица, оживи в своей завсегда навостренной икорной ловушке моих белых слонов. Яйцекладный рог изобилия, пусть же соймется с тобою мой неотъемлемый гонопод сообразно крутизне неспадающего вдохновения. Взрыв чистого наслаждения, переполненная урна, вагинируй своего мяучащего ньям-ньяма прочь с торных дорог твоей морской раковины до самого дна моей мглистой евстахиевой трубы.

Двенадцатое письмо (писано в море)

Привет тебе, заштиленная на отмелях по связующей нас касательной тартана, переливающая с бухты на барахту, с полубака в лобок груз целомудренных желез, маскируя кожным комильфо их постоянную какофонию, тогда как, покачиваясь на заднице высокого полета, вперед выступает твой бюст-агитка, топорщит пару грудей в виде буя. С моим соленым и белым наливом ты станешь матерью рыб-ксенофобов, пещеристых рыбцов, слизнегусениц и гитарных скатов. Для других будешь островком под соснами, но я-то имею тебя вплоть до встречного пала уже твоей неловкой эрекции, опрокинутая моим безостановочным, осаждающим отовсюду продвижением, затерянная средь дюн хорома, чей очаг чует, угаснув, как подступает пожарище решающих поношений.

Кровь приливает тебе к лицу, точь-в-точь наплыв влюбленных креветок, и ты влагальничаешь бессвязными словами, слезный мешок слишком мал, ему не сдержать ливень, что застит твой потопленный взгляд. Продохни, приди в себя, выемочка, изгинательница бедер до положения годных для папской горчичницы риз. Я выбрал тебя, пусть для кого другого ты одна из, невнятная среди себе подобных, как волна вновь и вновь накрывает волну, длинные ноги подле длинных ног, несущие свой сексопил как чашу евхаристии, которой побрезгуют олуши царя небесного. Ороси меня своими ссаками верховой верблюдицы, дабы я ощутил, как нутро твоей исполненной мрачной подоплеки утробы кучкуется по моему обманчиво мертвому штилю. Но ярится шквал, и вот уже я взрываюсь огнями исступленного фейерверка, липкими спайками, отвесным клеем, вплоть до дна твоих застоем истомленных многогранных клеток, до мертвого, под луною, угла.