Дни гнева - Сильви Жермен Страница 23

Я велел, чтобы после смерти мне вырезали сердце, чтобы в земле мое тело лежало с явным, ощутимым знаком своего страшного уродства. Еще я велел отрезать себе правую руку, дабы ею, запятнанной убийством, не осквернять склеп предков. Я хочу, чтобы мое тело предали земле расчлененным, ибо, убив Катрин, я сам себя расчленил, отсек ее от себя. В день Страшного суда, когда Трубный глас призовет всех мертвых предстать перед Господом, я встану и явлю Судии вот это искалеченное тело. Пусть Он судит. Но и на том свете лишь прощение Катрин сможет вернуть мне отсеченные ныне руку и сердце.

Не забывайте, сударь, что и вам придется предстать перед этим Судом и с вас спросится за дела ваши. Помните об этом, когда будете читать просьбу, с которой я к вам обращаюсь и которую умоляю исполнить.

Я велел передать сердце и руку вам, с тем чтобы мое сердце, пустую скорлупку, вы положили туда же, где похоронили мою жену Катрин, ибо ей, и никому другому, принадлежало оно не только при ее жизни, когда оно было полно любовью, но и потом, когда содеянное зло усугублялось отчаянием и раскаянием. Положите рядом с нею это погибшее, опустошенное, никчемное сердце, положите в знак немой мольбы. Я вымаливаю прошение у Катрин даже за гробом, даже под землей, после того как тридцать с лишним лет вымаливал его здесь, день за днем проливая кровавые слезы, горькие и холодные.

Что же до преступной руки, которую в тот страшный час вы не сумели или не смогли удержать и которой я пишу вам сейчас, отдаю ее вам, чтобы вы поступили с нею по своему усмотрению. Мне все равно, куда вы денете ее, лишь бы она не оскверняла покой усыпальницы предков, куда перенесут и меня. Вы же, так превосходно подобравший наказание, сообразное моей вине, безусловно, сможете придумать, как распорядиться этой рукой, от которой я отрекаюсь.

Вы по собственной воле связали себя с моим преступлением. Избавили меня от десницы правосудия, чтобы присвоить право кары себе. Вы разорили, унизили, измучили меня больше, чем мог бы сделать самый суровый суд. Взявшись повелевать моим позором, болью и бесконечным покаянием, вы в конце концов стали соучастником моего преступления. Отныне же вы один знаете тайну этого убийства. И поскольку вы по своей воле, без принуждения, пожелали заботиться о расплате за преступление, то теперь уже я поручаю вам память о нем. Ее следует не хранить, а наконец стереть. Исполните мою просьбу, положите мое сердце, полное мольбы и раскаяния, изнуренное долгим искуплением, рядом с той, кого я не переставал любить.

Помните, сударь, что недалек и ваш срок явиться на Божий суд. И в зависимости от того, как вы поступите, вам будет представлен счет, где взыщется за все с неумолимой строгостью.

Исполните же мою просьбу без промедления, без отговорок. Разумеется, это не приказ. Я не из тех, кто может приказывать, тяготеющее надо мной преступление давно лишило меня каких бы то ни было прав. Но это больше и сильнее, чем приказ.

Это заклинание, от которого зависит участь обеих наших душ.

Поймите же это, сударь, внемлите мне и сделайте все, о чем я прошу.

Да смилуется Господь над всеми нами, живыми и мертвыми.

Венсан Корволь

Вот что содержалось в письме Венсана Корволя Амбруазу Мопертюи. Написано оно было за день до его кончины и тогда же вручено нотариусу, вместе с завещанием, по которому он оставлял дом и все оставшееся имущество дочери Клод и приказывал вырезать сердце, отсечь руку и передать их Амбруазу Мопертюи, свекру его дочери и владельцу принадлежавших ему прежде лесов — законность дарственной он не опровергал. И письмо, и завещание были написаны в здравом уме, ибо болезнь не затронула его рассудка и до последнего часа он пребывал в полном сознании. Это вынужден был признать и ужаснувшийся, услышав подобное распоряжение из уст умирающего, нотариус. Он славился честностью, совестливостью, строгой и безукоризненной верой в Бога, и Венсан Корволь заставил его поклясться на распятии, что он не обмолвится о своем ужасе ни словом, сохранит в тайне последнюю волю умирающего и проследит за тем, чтобы она была выполнена неукоснительно и без огласки. «Не пытайтесь, — сказал Корволь, — понять причины этой просьбы, которая, я понимаю, не может не внушать вам удивления и даже отвращения. Не пытайтесь доискаться до побудительных причин, которые далеко не ясны и мне самому. Да-да, даже мне самому. Но я чувствую, что это необходимо. Знайте только: я не сошел с ума и мучает меня не безумие, а, наоборот, слишком ясное сознание, что гораздо хуже. Прошу вас в точности выполнить мою волю, ибо это просьба человека, обремененного грехами, каких вы не можете себе представить. Душа его скоро предстанет перед Господом, удрученная скорбью и раскаянием сверх всякой меры. Я доверяю вам и заранее благодарю. А теперь, прошу вас, оставьте меня. Час искупления близок… скоро все решится. И решится по справедливости».

Таковы были последние слова Венсана Корволя. Нотариус удалился, оставив его одного. В одиночестве встретил он кончину. Умер на рассвете следующего дня. Корволь видел, как сгущаются сумерки и заволакивает все ночная тьма, как занимается заря, розовеет небо и вновь наливается светом и птичьим щебетом день. Постепенно дыхание его стало слабым, прерывистым, хриплым, ворота памяти распахнулись настежь, открывая перед его взором огромное пространство всех семидесяти прожитых лет. Напряженное до предела сознание охватило это пространство, как парящая высоко в небе птица обозревает глазом раскинувшиеся внизу поля, леса, города. Он увидел свое детство, юность, увидел все места и всех людей, которые что-то значили в его жизни, наполняли ее событиями, влияли на ее ход. Увидел Катрин молоденькой белокурой девушкой, с чуть раскосыми зелеными глазами, потом молодой женщиной. Ее округлые груди блистали белизной и согревали ладони теплом солнца и земли, ее губы напоминали лепестки темной розы, были свежи, как день, и, как летний день, бездонным и жарким было ее тело. Земля и розы, земля и солнце. Розы, огни земли, свежесть дня. Прелесть роз, рожденная от союза земли и солнечного света. Розы, блеск, кровь и нега дня. Ясный день! Катрин была для него единственным светилом, ее тело, ее взор заменяли весь Божий день. В ней был источник дней, источник жизни. Красота и свет земного мира. Свет каждого дня. Катрин, тепло и свет!

Бессильно лежа на жестких простынях и захлебываясь хрипом, Корволь видел каждую минуту, прожитую с Катрин. Видел ее в томлении и безумстве, доходящей до экстаза или до неистовства. Конечно, он знал, что Катрин изменяет ему. Но молчал, боясь ее потерять. Он ненавидел ее за это свое унижение: знать, что другие мужчины тешатся с нею, и не осмеливаться ничего сказать. Но ненависть сдерживалась любовью, ненависть была подобна бурному притоку большой реки, делающему ее полноводнее и стремительнее. Любовь принимала все: пусть Катрин лжет, пусть изменяет, пусть смеется над ним и даже оскорбляет его. Что угодно, лишь бы не бросала.

Когда она шла, чуть покачивая бедрами, казалось, все вокруг нее плывет, все расступается перед нею. Когда говорила своим хрипловатым голосом, все звуки замирали, угасали, переходя в сдержанный ропот, подобный приглушенному трепету струнных и деревянных духовых инструментов в оркестре перед громом фанфар. Когда улыбалась, сощурив глаза и приоткрыв манящие губы, у всякого, кто глядел на нее, захватывало дух.