Пути памяти - Анна Майклз Страница 23

После каламбуров я стал пробовать силы в поэзии, надеясь, что усердие и прилежание вынудят английский язык быстрее раскрыть мне свои секреты.

– Мне кажется, – заметил как-то Атос, – сочинение сонетов – почти то же самое, что лингвистические упражнения каббалистов.

Я переписывал известные стихотворения, оставляя место между строк, чтобы вставить туда собственный вариант написанного. Я писал о растениях, скалах, птицах. Я писал фразы без глаголов. Я писал только на сленге. До тех пор, пока слово не становилось самим собой, обретая совершенную прозрачность значения, выявляя разницу между греческой собакой и канадской, между польским снегом и канадским. Между смолистыми соснами Греции и соснами Польши. Между морями – древним, овеянном мифами Средиземном море и суровой Атлантикой.

А позже, когда я начал писать о событиях детства не тем языком, на котором они звучали, на меня как будто снизошло откровение: английский язык смог меня защитить – он был лишь алфавитом, не обремененным памятью.

Как бы следуя исторической достоверности, греческий квартал граничил с еврейским. Когда я впервые оказался на еврейском рынке, волной накатила печаль. С языка торговца сыром и булочника буднично срывались бередящие душу слова детства. Гласные и согласные: сплетенные тугим узлом страх и любовь.

Я стоял и слушал, худой и нескладный, как гадкий утенок. Смотрел, как старики топили клейменные номерами руки в бочках с рассолом, рубили головы рыбе. Каким же неестественным, должно быть, им казалось такое невероятное изобилие еды!

Из деревянных клеток с выражением чванливого недоумения выглядывали куры, как будто понимали только по-английски и никак не могли разобрать невнятное бормотание, на котором общались окружавшие их люди.

Взгляд, украдкой брошенный Атосом в мою сторону, вселял в меня смутную надежду. Искупление грехов после кошмарных потрясений; единожды нарушенный ход вещей можно нарушить вновь. Я читал о высохших, изменивших русла реках Торонто, которые теперь мало чем отличаются от сточных канав; а ведь когда-то они были полноводными потоками, в которых ловили рыбу при свете факелов. В их быстрых стремнинах острогами били лосося, ловили его в плетеные корзины, в живые переливы струящегося серебра забрасывали сети. Атос на картах очерчивал царственные пути ледников, на целые ледниковые периоды подчинявших себе провинцию, а потом откатывавшихся назад, оставляя на теле земли борозды и колдобины куда более глубокие, чем после артиллерийского обстрела.

– Ледяные одеяния, шлейфом волочившиеся вслед за ними, оставляли в скалистом щите отложенные морены!

До того, как здесь возник город, вещал Атос будто с трибуны, как глашатай на площади, здесь рос лес – хвойный и лиственный, в густой поросли травостоя жили гигантские бобры, огромные как медведи. За ужином мы любили отведать блюда местной кухни, казавшиеся нам экзотическими, такие, как арахисовое масло, и читали друг другу о нашем новом городе. Читали о том, что на поле фермера в одном из городских предместий были найдены каменные наконечники дротиков, топоры и ножи; Атос рассказывал мне об индейских племенах, населявших Лорентиды во времена расцвета Бискупина. Мы узнали об индейском поселении, стоявшем когда-то там, где теперь была школа. Нам были близки и понятны растерянность и сетования госпожи Симко – светской дамы, супруги лейтенант-губернатора, которую в конце восемнадцатого века судьба занесла первопроходцем в дикие дебри Верхней Канады. Хотя это было несправедливо, вскоре ее имя стало для нас нарицательным, когда мы хотели обозначить общее состояние сварливой раздражительности. Когда нас сбивали с толку неведомые знаки, составляющие суть каждой культуры, мы в недоумении часто шутили, всуе поминая ее имя:

– Как бы, интересно, на это отреагировала госпожа Симко?

В воскресенье, когда день клонился к вечеру, покрытые доисторическим илом, мы поднялись со дна древнего озера в наше время у рекламного щита на улице Сент-Клер; трамвайные пути мутно поблескивали в лучах хилого зимнего солнца, их линии четко прочерчивались уличными фонарями, вечернее небо отливало пурпурным багрянцем холода с сенильным оттеком летней голубизны, темневшие очертания домов рассасывались бромидом сумерек. Грязные, покрытые безбилетниками прицепившихся к штанинам и рукавам репьев, мы шли домой, мечтая о горячем ужине. Наши еженедельные исследовательские экспедиции по оврагам переносили нас в мир, живший нашим воображением; первобытные озера и девственные леса исчезли так давно, что их невозможно было вытравить у нас из головы.

Когда мы выбирались в такие походы, я на время избавлялся от тяготившей меня закомплексованности, потому что в мире, каким его видел Атос, любой человек был всего ничего – без году неделя.

Мы с Атосом продолжали переписку с Дафной и Костасом. Я посылал им свои стихи на английском и докладывал Дафне о школьных успехах, о том, как хорошо мы питались, передавал ей рецепты печенья, пирожных и тортов от Константина. В письмах Атосу Костас много писал о политике. Сидя за столом, Атос читал их и покачивал головой.

– Как он может писать об этих ужасных событиях таким красивым почерком?

Как предупреждал меня Костас, временами Атос впадал в депрессии. Это случалось так, будто он ни с того ни с сего спотыкался, попадая в колдобину на дороге. Он падал, поднимался и шел дальше. Его неотступно преследовал мрак. Он уходил к себе в комнату и работал там над книгой «Лжесвидетельство», выполняя долг, остававшийся не оплаченным коллегам из Бискупина. В глубине души он был уверен, что ему не суждено будет завершить этот труд. Временами он не выходил из комнаты даже поесть. Чтобы хоть как-то выманить его оттуда, я покупал у Константина вкусные булочки. Когда я вместо Атоса приходил за ними к Константину, тот понимал, что Атосу плохо.

– Это болезнь его работы, – говорил он. – От черствого хлеба у человека болит живот. Скажи Атосу, Константин просил ему передать, что, если он и дальше собирается мешать свое историческое варево, ему надо открывать крышку постепенно, чтобы сначала выпустить пар из кастрюли.

Иногда я заглядывал на кухню в два или три часа ночи и нередко заставал там Атоса – зимой в плотном домашнем халате, а летом в майке и трусах до колен, он дремал за столом, сдвинув на лоб очки, выронив на стол авторучку. Как человек, привыкший есть в одиночестве, он часто клал на страницы раскрытой на столе книги тарелку или вилку.

«Лжесвидетельство» неизлечимым недугом терзало Атоса. Книга была его совестью, его рассказом о том, как нацисты насиловали археологию, чтобы извратить прошлое. В 1939 году Бискупин был уже широко известен по проведенным раскопкам, его даже стали называть «польские Помпеи». Но сам по себе факт существование Бискупина доказывал наличие развитой культуры, к созданию которой германцы не имели никакого отношения, а потому Гиммлер распорядился предать ее забвению. Им мало было завладеть будущим; работа специального гиммлеровского подразделения СС – «Управления по наследию предков», состояла в том, чтобы подчинить себе историю. Курс на территориальную экспансию был призван сожрать не только пространство, но и время.