Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов Страница 23

Звонок у дверей оставшихся, звонок у дверей оставленных. Мы хотели бы узнать, где сейчас находится ваша дочь. Где ваш сын? Мы, собственно, ищем твоего брата. Разве он не должен был уже давно вернуться? Тогда почему ты нам ничего не сказала? Тебя это вроде не очень-то и беспокоит. А может, вы знаете больше, чем говорите нам? А он случайно не намекал, что не вернется? А как он с вами прощался? А вам известно, что перед отпуском он распродавал коллегам некоторые личные вещи? Например, пластинки. Ему, верно, нужны были деньги для отпуска, не так ли? Покажите нам его остальные пластинки. Вообще нет? Выходит, он продал всю свою фонотеку, чтобы провести на море каких-то две недели? А какие у него были пластинки? Тоже не знаете? А что, если мы тебе откроем тайну: у твоего сына была виза в Югославию на четыре недели. И еще паспорт, который тоже действителен четыре недели. А ну-ка, покажи нам комнату. Очень чисто, твоя дочь всегда так прибирала? Ну а почему же ты нам не сообщила? На стене когда-то висели картины, это и слепому видно. Ну, мамаша, ты, значит, ни разу не была в этой комнате и пыль тоже за весь их отпуск ни разу не вытирала? И при такой жаре, которая стояла у нас все лето, ты ни разу не открыла окно? Эй, Мишу, иди сюда, посмотри-ка. А ты, мамаша, объясни нам, чего эти рамы — господи, ну и тяжелые же! — делают в шкафу. Твои детки увозят с собой половину комнаты, а ты хочешь убедить нас, будто ни о чем не догадалась. Так вот, я дам тебе совет, и заруби это себе на своем старушечьем носу: пригляди, чтоб и остальные пять дочек не вздумали у тебя свалить за бугор, не то мы придем еще раз. И берегись, если мы выясним, что ты принимала участие в этой мерзости…

Бегство знает свои эпохи — годы движения и годы застоя. Подавленные восстания, безуспешные захваты власти, и тогда не только отдельные люди бегут сваливают спешат прочь и при этом забывают свой диплом и не находят в чемодане места для любимой книги. Вскочить в поезд, выжать газ на небольшом шоссе, направление — граница, одни — пешком, другие — тесно набившись в кузов грузовика, шофер тоже спешит. Границы стали прозрачными на несколько недель, а то и несколько месяцев, кровопускание, сказал бы врач, надоели неприятности, прикидывают наделенные властью… так это происходило в очередной раз в сердце Центральной Европы, незадолго до того, как Алекс перелетел через стену. Восточноевропейское товарищество покатилось, чтобы возвестить миру свинцовую тяжесть недовольства, и лагеря земли обетованной оказались переполнены.

Понимаете, в разгар сезона они переполнены, поэтому будет нелегко пристроить сразу Васко, Татьяну и Александара Луксовых.

Лестницы широкие, пять ефрейторов могут спускаться по ней, став в одну шеренгу и на ходу застегивая верхние пуговицы рубашек, а то даже и не пять, а целых семь, лестница делает остановку между первым этажом и вторым, за окнами открывается грязный вид, еще раз остановка — между вторым и третьим. На ступеньках лежат растоптанные спагетти. Васко растерянно поднимается по лестнице, стараясь не отстать от Богдана. Яна соблюдает дистанцию, придавленная унижениями последнего получаса. Алекс теребит ее за руку. А итальянец — на нем был очень элегантный костюм, несколько вызывающего цвета розовая сорочка, и галстук изгибался радугой по сытому животу. Он не глядел на нее. Его вопросы казались ему менее важными, чем шмыганье носом, перелистывание страниц, щелканье шариковой ручки. Ответы он записывал до того кратко, словно его интересовал один лишь конечный результат. Даже история со стеной его, судя по всему, не заинтересовала.

— Понимаешь, Богдан, у меня сложилось впечатление, будто он не верит ни единому слову.

— Ты только представь себе, сколько таких историй ему приходится выслушивать. Его уже достали все эти истории. Твое бегство представляется тебе чем-то великим, ты это знаешь, я тоже знаю, но для него ты — всего лишь повторение, он уже много лет каждый Божий день слышит одно и то же, одного не принимали в университет, другому не разрешили повышать квалификацию за границей, третьего не продвигали по службе, потому как папаша у него был фашист, и все одно и то же: не позволяли, не мог, не имел никаких шансов, и всякий раз преувеличено, а порой и вовсе выдумано, от первого слова до последнего. А Сфорца, он уже все постиг, что можно знать про ложь и про страдания. Он бы ни капли не удивился, если бы оказалось, что ты — Тито.

Им пришлось отдать свои паспорта. Яна почувствовала себя после этого раздетой, а Васко испытал облегчение, словно, лишившись паспорта, он тем самым окончательно избавился от власти отечественных правителей. После короткого опроса их отвели в соседнюю комнату и усадили на табуретку; Яна только и успела отбросить со лба прядь волос, как блеснула вспышка, послюнив палец, привести в порядок пробор на голове у Алекса, как сверкнула вторая вспышка, Васко, Васко, твой воротник, но Васко никак не реагировал, а тут сверкнула третья вспышка. А потом — Богдана куда-то вызвали — человек, который их фотографировал, велел им подойти к другом столу. Как он, собственно, выглядел, этот человек? Все происходило так быстро, Яна еще не отключилась мыслями от фотографирования, а он взял ее за запястье, стоял перед ней и был много выше ростом, чем она, а на столе лампа, право же, значительно выше, лампа горела, он взял ее за большой палец и потянул его к столешнице. Чего ему надо? На столе что-то лежало, он отвел ее большой палец в сторону, ткнул им во что-то мокрое, прижал к подушечке для печатей. Что это он такое делает? Он потряс ее руку — не напрягаться — потом припечатал ее палец к светло-коричневой карточке, в квадратную рамочку, отвел ее руку назад и повторил ту же процедуру с каждым пальцем ее правой руки, и для каждого пальца — своя квадратная рамочка, и с каждым пальцем все глубже становилось унижение. Она бросила взгляд на карточку, человек допустил опечатку, Татаяна Луксов, и шрифт бледный, может, потом она скажет, что это не про нее, но отпечатки ее пальцев блестели и под противным светом лампочки уничтожали ее индивидуальность. Мы все должны через это пройти, Яна, лично к нам это не имеет никакого отношения. А если она теперь не в такой степени сознает себя человеком, как раньше? Она бросила взгляд на свои угольно-черные пальцы. Это никогда не отмоется. «В умывальной есть мыло», — сказал Богдан, но ее это не успокоило.

Коридор широкий и темный, окно в дальнем его конце сохраняет весь свет для себя, прислонившийся к стене человек, абрис ожидания, выглядывает наружу.

— Послушай, — говорит Богдан, — к сожалению, есть еще одна неприятность, ты-то с этим справишься, я понимаю, но вот твоя семья, я хочу сказать, женщины принимают такие вещи слишком близко к сердцу, так что не падай духом, через несколько месяцев вы отсюда выберетесь, надо просто закрыть глаза покрепче и пробиваться. Вспоминай время от времени свою дорогую родину, тогда и выдерживать будет легче.

— Ты о чем это? — И взгляд через плечо, на Яну.

— К сожалению, у нас сейчас слишком мало комнат, поэтому мужчины и женщины спят отдельно, вообще-то семьям надо бы выделять по комнате, но беженцев слишком много, а на всю Италию есть только три лагеря, что тут поделаешь, у них и других забот хватает, словом, глупо получается, но комнату вам придется делить, это бы еще полбеды, вот только, я и сам очень жалею, но по-другому не получилось, тут даже у самого Богдана власти не хватает, они сунули вас в одну комнату с цыганами, их там целая стая, цыгане — товар со скидкой, они все из Польши, вам будет выделена половина комнаты, вот сейчас мы посмотрим, ее можно отгородить занавеской или еще как, не так уж и страшно.