Кошки-мышки - Гюнтер Грасс Страница 23

В феврале я поехал в Оливу навестить Эша, который с переломом ключицы лежал в госпитале ВВС. Он попросил у меня сигарет. Я дал ему сигарет, а он угостил меня липким ликером. Долго у него я не задерживался. По пути к трамвайной остановке на Глетткау я сделал крюк через дворцовый парк. Хотел посмотреть, цел ли еще старый грот-шептун. Грот был цел, и выздоравливающие горные егеря проверяли с медсестричками его акустические свойства. Они перешептывались с противоположных концов грота через пористую каменную породу, смеялись, шептались, смеялись. Мне шептаться было не с кем, поэтому я задумчиво побрел по аллее, похожей на туннель из-за сросшихся над ней голых колючих ветвей, на которые не садились птицы; пугающе сужаясь, аллея вела от дворцового пруда и грота-шептуна прямиком к Сопотскому шоссе. Навстречу мне вслед за двумя медсестрами, которые вели хромающего, гогочущего, хромающего лейтенанта, двух бабушек и малыша лет трех с детским — правда, молчащим — барабаном в руках, шел еще кто-то, вырастая из февральского сумрака колючих ветвей тоннеля: я столкнулся с Мальке.

Встреча смутила нас. К тому же она состоялась на аллее, сужающейся перспективно вверх и растворяющейся там без боковых дорожек, отчего возникало торжественное и какое-то стеснительное чувство, будто нас свела то ли судьба, то ли фантазия паркового архитектора эпохи рококо; я до сих пор избегаю дворцовых парков, строго расчерченных неизбежными аллеями в духе старого доброго Андре ле Нотра.

Естественно, мы сразу разговорились, причем я не мог отвести взгляда от его головного убора, ибо тот являл собой верх безобразия, пусть даже такие головные уборы носили все работники имперской трудовой службы, а не только Мальке: непропорционально высокая тулья цвета высохших экскрементов поднималась над козырьком, раздвоенная сверху вмятина на манер мужской шляпы; именно из-за этой складки форменный головной убор имперской трудовой службы получил прозвище «жопа с ручкой». На голове Мальке он выглядел особенно нелепо. Складка казалась гротескной пародией на его прямой пробор, хотя от этого пробора Йоахиму Мальке на время трудовой службы пришлось отказаться; тонкокожие, мы стояли друг перед другом, окруженные колючими ветвями, — к тому же вернулся маленький сорванец, уже без бабушек, зато с грохочущим барабаном, он обвел нас подобием магического полукруга, после чего, стуча в барабан, ушел по сужающейся аллее.

Мы быстро попрощались, но я успел спросить Мальке, бывали ли стычки с партизанами в Тухельской пустоши, как кормят работников имперской трудовой службы и нет ли рядом девичьего подразделения этой службы; он отвечал немногословно и нехотя. Еще мне хотелось узнать, что он делает в Оливе и повидал ли он уже его преподобие отца Гусевского. Как выяснилось, кормят на трудовой службе неплохо, никаких девушек поблизости нет. Слухи о стычках с партизанами преувеличены, но не совсем безосновательны. В Оливу его послал за запчастями начальник, оберфельдмайстер: двухдневная командировка. «С Гусевским я разговаривал сегодня, сразу после заутрени». Последовал раздраженный жест: «Ему все нипочем, что бы вокруг ни творилось». Тут расстояние между нами увеличилось, потому что мы тронулись с места.

Нет, я не обернулся, чтобы посмотреть тебе вслед. Не верится? Но ведь не вызовет же сомнение фраза: Мальке не обернулся, чтобы посмотреть мне вслед. Я несколько раз поглядывал за спину, ибо никто не выручил меня тем, что шел навстречу, даже малыш со своей шумной игрушкой.

Потом я не видел тебя, по теперешним подсчетам, больше года; однако не видеть тебя не означало и не означает, что я сумел забыть о тебе, о твоей натужной тяге к симметрии. А еще оставались следы: стоило мне заметить кошку, перед глазами тут же возникала мышь; но я по-прежнему пребывал в нерешительности, медлил, не зная, надо ли защитить мышку или же подстрекнуть к охоте кошку.

До лета мы жили в казармах береговой батареи, разыгрывали бесконечные гандбольные турниры, а по воскресеньям, которые объявлялись посетительскими днями, более или менее ловко заваливали одних и тех же девчонок или сестер этих девчонок в заросших осотом дюнах; только мне некого было заваливать, и я до сих пор не избавился в этом деле от нерешительности, хотя и отношусь к ней не без иронии. Что еще? Раздача мятных леденцов, инструктаж насчет венерических заболеваний, с утра «Герман и Доротея», во второй половине дня карабин К-98, письма, джем на десерт, хоровые конкурсы — в свободное время мы плавали на посудину, регулярно встречали там стайку следующего поколения девятиклассников, злились на них, а на обратном пути к берегу никак не могли понять, что именно тянуло нас на протяжении трех летних каникул к этой развалине, облепленной коркой чаячьего помета. Позднее нас перевели на восьмидесятимиллиметровую батарею в Пелонкине, потом на батарею в Циганкенберге. Три-четыре раза нас поднимали по тревоге, наша батарея участвовала в обстреле четырехмоторного бомбардировщика, сбитого случайным попаданием. Неделями между канцеляриями шел спор, кому приписать удачу, — тем временем снова леденцы, «Герман и Доротея», «выполнение воинского приветствия в движении вне строя».

Хоттен Зоннтаг и Эш раньше меня отправились на трудовую службу, так как им предстояло идти добровольцами в армию. Я же все медлил с выбором рода войск, упустил срок подачи заявления, поэтому в феврале сорок четвертого с доброй половиной нашего класса сдавал в учебном бараке экзамены на аттестат зрелости, почти как в мирное время, после чего сразу был призван на трудовую службу; меня уволили из вспомогательных частей противовоздушной обороны, а поскольку у меня оставалось еще две недели свободного времени, я решил, что одного лишь аттестата мне мало, и попробовал подкатиться — к кому же еще? — к Тулле Покрифке, которой исполнилось шестнадцать, если не больше, и которая давала почти каждому, но у меня ничего не вышло, да и с сестрой Хоттена Зоннтага мне тоже не повезло. В таком настроении — немного скрашивали его лишь письма одной кузины, чью семью из-за разрушенного бомбежкой дома эвакуировали в Силезию, — я навестил с прощальным визитом его преподобие отца Гусевского, обещал, что во время возможных отпусков с фронта буду помогать ему в качестве министранта, после чего получил от него помимо нового Шоттовского миссала [40]маленькое и удобное распятие, изготовленное по спецзаказу для призывников-католиков; на обратном пути мне встретилась на углу Остерцайле и Беренвега тетка Мальке — выходя из дома, она надевала очки с толстыми стеклами, поэтому пройти мимо незамеченным было невозможно.

Мы еще толком не поздоровались, а она уже принялась частить, хоть и говорила на своем тягучем деревенском диалекте. Если к нам приближались прохожие, она, хватая меня за плечо, тянулась губами к моему уху. Жаркие, влажные фразы. Поначалу о пустяках. Где и что можно купить: «Получить бы хоть то, что по талонам причитается». Как я узнал, лука опять нет в продаже, зато у Мацерата [41]дают коричневый сахар, а еще ожидается завоз свиной тушенки к мяснику Ольвейну: «Отменная свининка». Наконец, без подсказки с моей стороны, она перешла к интересующей меня теме: «У мальчика дела наладились, хоть он про то прямо не пишет. Он вообще никогда не жалуется, как его отец, мой зятек. Определили его танкистом. Все надежнее, чем в пехоте, и от дождя укрытие».