Девушки из Шанхая - Лиза Си Страница 23

— Что говорит старуха? Кого вы прячете?

Я вижу жадность в его глазах. Здесь столько солдат, а женщин всего две, и одна из них — мать.

— Мама расстроена, что я не осталась в укрытии, — отвечаю я по-английски. — Я ее единственная дочь.

Мне не приходится притворяться, что я плачу. Я всхлипываю от ужаса, понимая, что будет дальше.

Время от времени я куда-то улетаю, покидая свое тело, эту комнату и саму землю. Я парю в ночном небе в поисках любимых людей и мест. Я думаю о З. Ч. Счел бы он мой поступок высшим актом дочерней благодарности? Я думаю о Бетси. Даже вспоминаю своего японского ученика. Если капитан Ямасаки где-то рядом, знает ли он, что это я, надеется ли, что сможет найти Мэй? Вспоминает ли он о том, как хотел взять ее в жены, думает ли, что теперь она достанется ему в качестве военного трофея?

Моя мать совершенно истерзана, но ее крики и кровь не останавливают солдат. Они разбинтовывают ее ступни, и бинты разлетаются, словно гимнастические ленты. Я никогда раньше не видела ее ступни обнаженными: иссиня-белые, цвета окоченевшего трупа, с лилово-зелеными пятнами на тех местах, где бинты годами сдавливали плоть. Солдаты тянут ее за ноги и тычут в них пальцами. Потом они прыгают на них, чтобы вернуть ступням «нормальную» форму. Она кричит, но не так, как кричат при родах или во время перебинтовывания ног. Ее крик похож на вой зверя в агонии.

Я закрываю глаза, стараясь отключиться от происходящего, но меня так и тянет укусить мужчину, лежащего на мне. Перед моими глазами стоят валявшиеся утром на дороге женские тела — я не хочу видеть свои ноги разбросанными под таким неестественным, нечеловеческим углом. Я чувствую, как что-то рвется у меня внутри — не так, как в брачную ночь, гораздо хуже: я чувствую такую жгучую боль, словно мои внутренности разрывают на куски. Тяжелый, липкий воздух заполнен удушающим запахом крови, благовоний от насекомых и маминых обнаженных ступней.

Несколько раз — когда мамины крики становятся особенно жуткими — я открываю глаза и вижу, что они с ней делают. Мне хочется кричать: «Мама, мама, мама!», но я молчу. Я не доставлю этим обезьянам радости видеть мой ужас. Я тянусь к ней и беру ее за руки. Как описать тот взгляд, которым мы обмениваемся? Мы — мать и дочь, нас долго и жестоко насилуют, и мы знаем, что умрем. Я вижу в ее глазах свое рождение, вечную трагедию материнской любви, отсутствие всякой надежды и где-то в самой глубине — ярость, которой никогда раньше не видела.

Все это время я молча молюсь, чтобы Мэй оставалась в укрытии, не издавала ни звука, чтобы она не заглядывала в комнату, чтобы не делала никаких глупостей, потому что чего я точно не смогу вынести, так это если она окажется здесь с этими… людьми. Вскоре я уже не слышу маминых криков. Я перестаю понимать, где я и что происходит. Все, что я чувствую, — это боль.

Со скрипом открывается входная дверь, и я слышу новые шаги по утоптанной земле. Как бы ужасно ни было все, что произошло раньше, этот момент хуже всего — я понимаю, что все еще впереди. Но я не права. Сердитый, властный, скрипучий, как железо, голос кричит на солдат. Они встают и поправляют штаны. Они приглаживают волосы и вытирают рты тыльной стороной руки. Вытягиваются по струнке и отдают честь. Я стараюсь не шевелиться в надежде, что они сочтут меня мертвой. Новый голос выкрикивает приказы — или упреки? Солдаты шумят.

Моей щеки касается холодная грань не то штыка, не то сабли. Я не реагирую. Меня пинают. Я не хочу реагировать — будь мертвой, мертвой, и все может закончиться, но мое тело сворачивается, подобно раненой гусенице. В этот раз никто не смеется. Стоит ужасающая тишина. Я жду удара штыком.

Я чувствую дуновение холодного воздуха и мягкое прикосновение ткани к моему обнаженному телу. Хриплый солдат стоит прямо рядом со мной — я слышу, как он отдает приказы и как шаркают и покидают дом все остальные. Он наклоняется, поправляет на мне одежду, накрывает тканью мои бедра и уходит.

Комнату надолго заполняет черная тишина. Потом я слышу, как мама двигается и стонет. Я шепчу, все еще в страхе:

— Не шевелись. Они могут вернуться.

Наверное, мне только кажется, что я произношу эти слова, потому что мама не обращает на них никакого внимания. Я слышу, как она ползет ко мне, и чувствую ее руку на своей щеке. Я всегда думала, что физически мама очень слаба, но она втаскивает меня к себе на колени и прислоняется к стене лачуги.

— Твой отец назвал тебя Драконовой Жемчужиной, — говорит мама, гладя меня по голове, — потому что ты родилась в год Дракона, а Дракон любит играть с жемчугом. Но мне это имя понравилось по другой причине. Жемчужина появляется на свет, когда в раковину попадает песчинка. Мне было всего четырнадцать лет, когда мой отец выдал меня замуж. Мне пришлось заниматься постельными делами — это был мой долг. То, что твой отец оставил во мне, было неприятным, как песок. Но случилось чудо — на свет появилась моя Перл.

Она тихо стонет. Я не могу пошевелиться, у меня болит все тело. Где Мэй?

— В день, когда ты родилась, случился тайфун, — внезапно продолжает мама, переходя на сэйяп, язык моего детства, недоступный для Мэй. — Говорят, что Дракона, родившегося в непогоду, ждет особенно бурная жизнь. Ты всегда уверена в своей правоте и из-за этого ошибаешься.

— Мама…

— Послушай меня сейчас, а потом попробуй забыть… все это.

Она наклоняется ко мне и шепчет:

— Ты — Дракон, а Дракон, единственный из всех знаков, может укротить свою судьбу. Только Дракону достаются рога судьбы, долга и силы. Твоя сестра — всего лишь Овца.

Я шевелюсь, но мама крепко держит меня.

— Не спорь со мной сейчас. У нас нет времени.

Ее голос кажется мне музыкой. Никогда раньше я не чувствовала так остро ее любовь. Я обмякаю в ее руках, медленно соскальзывая в темноту.

— Ты должна заботиться о сестре, — говорит мама. — Обещай мне, Перл. Обещай прямо сейчас.

Я обещаю. А затем — спустя дни, недели и месяцы — меня накрывает темнота.