Роскошь - Виктор Ерофеев Страница 23

— Вы, очевидно, неправильно меня поняли, — произнес Сперанский, раздвигая рот и щеки в затверженной улыбке, — но я в любом случае готов принести вам мои извинения.

«Вот из-за этой старой обезьяны я мог здорово сорваться», — внутренне содрогнулся Игорь.

— Я ведь только хотел как лучше… — сказал он. Горячо над ухом залился звонок.

Так тестю и не доложил.

Но как хочется, ни с кем не делясь, быть хозяином столь ощутимой победы! Он вошел в аудиторию — и сразу грянуло: ПРИШЛА! Чувствуя — пришла! — ее — пришла! — взгляд: НАКОНЕЦ-то! И — от восторга свихнуться можно — целый вечер впереди: вместе, вдвоем, никто не помешает им, я замучаю тебя сегодня до смерти, будешь молить о пощаде, не дам! Ты меня сама лучше замучай… Шум отодвигаемых, придвигаемых стульев: расшаркались! садитесь! — и твое приветливое личико в просвете меж прыщавых физиономий, нескладно намалеванных лиц; хоронишься от света, улыбку прячешь, но глаза выдают, а они еще чернее, еще больше после болезни…

— Ты куда, чудо-юдо, исчезла?

— Болела.

— Разве можно так долго болеть?

— У меня ангина была… Это такая противная вещь. — Со смешком: мороженого переела… Скучал?

— Очень, Надюш, скучал! Слушай, не откладывая, в шесть у «Ремонта», хорошо?

— Ага… только у меня сегодня мама вечером дома.

— Зато у меня — никого!

— Никого?.. А где же твоя?

— В Крыму, до середины июня! Здорово?

Мы сегодня поедем ко мне: первый раз за все наше знакомство! Завтра тоже, и каждый день… Я кончаю в семнадцать сорок пять… значит, в шесть у мастерской кожгалантерейных инвалидов? У меня потрясающие новости. Я тебе все расскажу: как Сперанский жаловался и как прощения просил. На коленях! Надюшка, я победил! Староста, где журнал?

Шел один из последних семинаров перед сессией. Целый год обучал Игорь, как нужно думать. Теперь требовал знания того, как думать не нужно. Студенты — известные критиканы. Главное — объяснить им, кого критиковать. Ребята сориентировались правильно. На глазах у Игоря разыгралось ледяное побоище: философствующие адвокаты старого мира бежали, бросая картонные щиты и деревянные секиры. Они теряли очки, спотыкались, разбивали в кровь носы, проваливались под лед, глупо фыркали, как моржи, и уморительным образом тонули, пуча глаза и пуская пузыри. Группа была сильная, подкованная.

— Пусть им не хватает порой глубины, пусть еще наивны некоторые их реплики, но зато молодой задор, убежденность!..

— Одержимость! В лучшем смысле этого слова, — ввернул другой член авторитетной комиссии.

— Это замечательно! — закончила дама, тряхнув мелкими кудряшками прически.

— Да-да, — убежденно поддакнул ей Игорь, подумав: «Дура!» Он не тешил себя иллюзиями. Левая опасность тотального ниспровержения гораздо сильнее правой из-за простодушной студенческой веры в то, что лобовая атака ведет к «пятерке».

Лентяи!

Игорь приостановил мордобитие — сколько рук тянулось в воздух, чтобы вдарить!

— Нельзя делать из них… э-э простачков. Они сильнее, коварнее.

Но: лениво, нехотя. Не тянуло лаяться.

На эстраде возник Топорков. Игорь поручил ему в прошлый раз подготовить доклад о Фрейде. Игорь считал фрейдизм поживее всего остального. Хотелось заинтересовать аудиторию. Топорков не то самбист, не то боксер. Здоровенный детина с агрессивно выпирающей нижней челюстью. Челюсть задвигалась: Топорков забубнил о вреде реакционности, ошибочности… Однако не минуло и пяти минут, как он стал выдыхаться. Его вопрошающий взгляд с тоской бродил по ногам девиц, забирался под короткие юбки.

— Нельзя ли конкретнее? — тормошил Игорь самбиста.

— Куда конкретнее… — недоумевал Топорков, заползая взглядом все выше и выше по ноге девицы с первого ряда, которая сидела вполне провокационно.

— Вы можете что-нибудь добавить? — спросил ее Игорь с тем, чтобы она одернула юбку.

Она встала, растерянно моргая.

— Слушать надо, — вяло напомнил ей Игорь. Размечталась, аж ноги разошлись… Теперь, говорят, и четырнадцатилетние дают… Скорей бы промчался день! Отбарабанить, схватить Надьку под мышку — и домой! — Игорь взглянул на нее. — А если узнают? Обо всем? И тесть тоже… в глазах запрыгало ее лицо. — Не узнают! Надька — замечательный конспиратор: это она умеет… К ней многие пристают. И этот болван тоже. Он, небось, силен в постели: с четырьмя зараз сладит. Ну и что? И я слажу… Он ведь медведь, кости переломает, а женщинам такие как раз и нравятся. А ведь с четырнадцатилетними можно под суд попасть…

САМОЕ СТРАШНОЕ — ЭТО РОДИТЕЛИ.

— Что ж вы воду льете! — возмутился Игорь. — Вы что-нибудь самого Фрейда читали?

— Читал, — поспешно заверил его Топорков.

— Ну вот и рассказывайте.

А если все-таки узнают? ПЕРЕСТРЕЛЯЮ.

А было так: в институтском общежитии усилили воспитательную работу — пришел новый директор с крутым норовом. Засвирепствовали студенческие оперотряды. Обладая запасными ключами, они врывались в комнату, предварительно выследив уединившуюся парочку, и заставали ее на месте преступления, барахтающуюся в казенной кровати. Любили они врываться с шумом, чуть ли не с улюлюканьем. Случалось, брали фотоаппарат со вспышкой и тут же снимали перепуганных, оглушенных любовников, наспех чем попало прикрывших свою срамоту. Иногда посмотреть приходил сам директор. Оперотрядники работали слаженно, четко: количество разоблаченных парочек росло… Однажды одна студентка привела к себе «черного». Сердца «ловцов человеков» забились в упоении: не каждый день такое случается! Черно-белую пару разоблачили в момент наивысших стенаний и восторгов (один подслушивал у двери) и ворвались с гиком, но повеселиться не удалось: негр, не пряча в горсть свой негритянский срам, вдруг стал драться и основательно измордовал всех четырех членов команды; двоих доставили в больницу… Историю не удалось замолчать. Ректор, опасаясь международного скандала, незаметно прогнал директора общаги. Оперотрядникам было приказано сконцентрировать свои усилия на борьбе с пьянством и фарцой.

Скоро после этого случая Игорь был у Наденьки дома на Ленинградском шоссе, и почудилось ему вдруг, что кто-то в двери поворачивает ключ. Они с Наденькой нервно прислушались, замерев: тишина. И, поколебавшись немного, вновь окунулись в блаженство. Но когда — уже после — осмотрелись, то увидели: над ними стояли оперотрядники. И сколько их! Целая толпа!

Оперотрядники загоготали:

— Попались, Игорь Михайлович!

— Игорь Михайлович, к лицу ль это вам?

Что-то подсказало Игорю сунуть руку под кровать. Он вынул оттуда мрачно блеснувший стволом автомат Калашникова и, ничуть не удивившись оружию, стал расстреливать незваных пришельцев в упор. Пули разрывали тела на куски. Поднялись страшные вопли; оперотрядники бросились вон, дверь предательски не поддалась, заклинило ее, и Игорь добил последнего, уже не улюлюкающего, а катающегося по полу, защищая руками лицо, и молящего о пощаде. В ушах звенело, воняло порохом… Он оглянулся на Наденьку: она сидела, завернувшись в простыню на кровати, усыпанная пустыми гильзами, крепко-накрепко сжав уши руками, с косой, нехорошей улыбкой-гримасой. Он хотел сказать: «Так им и надо», но вместо того заорал: «Что с тобой?!» Она промолвила: «Ты в меня тоже попал…» — и разжала уши. Из них фонтанчиком брызнула яркая девичья кровушка.