Варварские свадьбы - Ян Кеффелек Страница 23

Отношение Татава к Людо также стало меняться. Ирония теперь вытесняла дружбу. Для Татава Людо был вроде шута при короле: с ним можно было время от времени развлечься и выместить на нем дурное настроение. Татав любил периодически осматривать его логово, с любопытством разглядывать стены, с которых на него смотрело множество глаз. Приоткрыв шкаф, он натыкался на кучу кое–как сваленных вещей, от которых исходил тошнотворный запах. В ящике стола он обнаруживал ракушки и полуистлевшую банановую кожицу, лежащую поверх учебников и тетрадей.

— Не стол, а какая–то кормушка!

Однажды в субботу вечером, на глазах у оцепеневшего от стыда Людо, Татав с победоносным видом извлек розовый комок, который в развернутом виде оказался бюстгальтером.

— Это ты носишь? — прыснул он.

Людо, заикаясь, начал объяснять, что он его нашел — да, нашел на дороге.

— Странно, а я вот почему–то лифчиков на дороге не нахожу.

— Так это в коридоре, выпал, наверное, из стопки белья, что несли гладить.

— Ты врун! Врать — это смертный грех. Иезуиты мне все на этот счет рассказали. Если ты умрешь со смертным грехом на душе, то точно попадешь в ад.

Затем, приложив лифчик к своей полной груди, продолжил:

— А она и вправду фигуристая, твоя мамаша… Ну, признавайся, ты ведь у нее это спер?

— Неправда.

— Правда, правда. И если не хочешь попасть в ад, то должен сейчас же отнести ей это и попросить прощения. А нет. так я сам отнесу.

Людо застучал зубами.

— Я отнесу. Положу, где было.

Татав поворачивал лифчик и так и эдак, словно искал решение сложной нравственной проблемы.

— Ладно, идет. Но тебе придется исповедоваться.

Для Людо тем дело и кончилось. Он так и не узнал, какой ужас испытала Николь при виде грязного бюстгальтера с покусанными чашечками, который от долгого пребывания в ящике стола вместе с полусгнившими фруктами и колбасой весь пропитался вонью. Это было так, будто память выудила со дна бездны самые жуткие воспоминания: пальцы, скользящие по ее телу, подмигивающие зеленые глаза Уила, тяжелое дыхание, грубый смех; все это вызывало у нее удушье, она слышала бесконечно долгий треск рвущегося платья, видела, как раскачивается желтая лампочка, как свет застывает и становится кроваво–красным, и понимала, что это ее бесконечно долго рвут на части… Когда она резко задвинула ящик, ее стошнило и она потеряла сознание.

Николь ничего не рассказала мужу, но с этого дня перестала оставаться в доме с сыном наедине и даже запретила ему готовить и приносить ей завтрак.

Стоял такой чудесный июнь, что Людо целыми днями пропадал на море, предпочитая его и школе, и катехизису; эта страсть к отлыниванию от занятий привела к закономерному результату: его исключили из школы, что позволило ему три дня безмятежно наслаждаться счастьем, пока уведомление не дошло до Бюиссоне.

— Почему ты ничего не сказал? — недоумевал Мишо.

— Я не знал, что надо сказать.

Неприятности из–за этого простофили в конце концов начали выводить отчима из терпения. Ночью Людо пробрался по коридору и услышал, как супруги сокрушались по поводу этого идиота, делавшего жизнь совершенно несносной, и вот теперь, когда его выгнали, он будет жировать и бездельничать, и Бог знает, чего еще навытворяет! Так больше не может продолжаться, этот чокнутый способен на все. Мишо пришлось пообещать, что он скоро найдет выход. Мне бы такие же жвачки как у Татава и аквариум… Нанетт сказала я тебе привезу все это на Рождество но она померла и мне ничего не досталось только это неправда что она померла… она не говорила ты лопоухая обезьяна она говорила у тебя самые красивые в мире зеленые глаза и я не обезьяна… в школе другие целуют своих матерей и даже отцов когда за ними приходят я не хотел бы поцеловать свою мать… когда мой отец вернется он все узнает… мать все рассказывает Мишо а я все расскажу отцу и мы станем кровными братьями.

* * *

Лето было в разгаре. Однажды августовским вечером Татав и Людо ужинали, оставшись в Бюиссоне одни. Стояла гнетущая жара. Почерневшее, с медными отблесками небо угрожающе хмурилось, но гроза никак не могла разразиться над застывшим морем, о котором забыл даже ветер.

Мишо уступил уговорам провести день у тестя с тещей. «О сыне говорить не будем, — заверила Николь. — И потом, глупо ссориться из–за дурачка».

Сидя за столом на террасе с махровым полотенцем вокруг головы, Татав разглядывал капли пота, блестевшие на его голых руках.

— Сегодня вечером у меня встреча, — вздохнул он, наливая себе стакан лимонада.

— Где? — поинтересовался Людо.

— У Милу. Если хочешь пойдем вместе. Может быть, увидим интересные вещи, — объявил он с таинственным видом. — Его старики гуляют на свадьбе в Аркашоне.

Через десять минут из–за изгороди послышался хулиганский свист.

— Это Милу, смываемся, пока нет дождя!

Полной кличкой Милу было Милу–планер — из–за того, что он однажды на угнанном мотороллере вылетел с дороги прямо в поле.

— Да он же псих! — воскликнул Милу, увидев Людо.

— Он не злой, — усмехнулся Татав. — Если и укусит, то играя. К тому же, у меня есть на него намордник и поводок.

— Ты ручку хоть взял?

— Ну конечно, взял. — ответил Татав, вытащив четырехцветную шариковую ручку, сверкнувшую хромовым блеском. — Погоди–ка, кореш, — отрезал он, видя, как Милу протягивает руку.

— Ладно, пошли. Только без шума. А то в прошлый раз чуть не попались…

Пять минут они шли по дороге, затем свернули к морю между высокими насыпями, окутанными спустившимися сумерками. Наконец они оказались во дворе фермы, где стоял длинный трехэтажный дом белого цвета. Внизу, в освещенном окне мелькал чей–то силуэт.

— Сейчас она закончит мыть посуду, и тогда все, — зашептал Милу. Низко пригнувшись, он знаком пригласил своих сообщников следовать за ним.

Темнело стремительно быстро; густой, липкий мрак спускался с наэлектризованного черного неба.

Они устроились напротив левого крыла фермы, спрятавшись за прицепом для сена, и приступили к наблюдению. Милу занервничал, когда свет погас, но тут же в другом окне вспыхнул красный огонек.

— Ну вот и Жизель, — сказал он.

В окне показалась девушка лет двадцати, в розовой хлопчатобумажной майке и болотного цвета юбке. Она развязала косынку, которая стягивала ее рыжие волосы, распахнула окно и, опершись на подоконник, стала всматриваться в жаркую темную ночь и шумно вздыхать. Затем трое сгоравших от нетерпения любителей эротических сцен увидели, как она медленно снимает свою майку и картинно отступает в глубь комнаты, так что свет от светильника падает прямо на ее обнаженную грудь. В этот момент сильный разряд молнии, казалось, расколол небо. Давно ожидаемый ливень обрушился на раскаленную землю, и Жизель растаяла в мутном пятне неверного света. Промокший до нитки Татав чувствовал, что его бессовестно надули.