Будь ножом моим - Давид Гроссман Страница 23

И еще – из-за этой безумной инверсии: я постоянно чувствую, что ты верна мне крепче, чем я сам.

Начинает светать. Я уже рядом со своим домом (не беспокойся – одетый). Сижу в машине и пишу. Никак не могу остановиться. Сейчас я войду в дом и приготовлю для всех роскошный завтрак: омлет, кукурузные хлопья и салат, который нарежу из остатков своей совести. Ты и не представляешь, что мне пришлось выдумать, чтобы целую ночь провести вне дома.

Подумать только, я это сделал —

Надеюсь, тебе не кажется, что я торжествую или горжусь тем, что осмелился это сделать. Я вообще не понимаю, что чувствую. Только то, что в эту минуту мне лучше ничего не знать. Не думать о том, что я бежал в таком виде. Что это я был тем пятном, мерцающим в ночи.

Яир

Еще минутку. Вчера, перед тем как уйти, я укладывал Идо и читал ему книгу «Дитя-невидимка». Не знаю, слыхала ли ты о ней. Я читал ему о том, как один из героев, Муми-тролль, прячется в большую шляпу, которая меняет его облик до неузнаваемости. Все друзья, которые с ним играли, в страхе разбегаются, и тут в комнату входит Муми-мама. Она смотрит на него и спрашивает: кто это? Он взглядом умоляет ее догадаться. Ведь если она его не признает, как дальше жить? Тогда она внимательно смотрит на это существо, совсем непохожее на ее любимого сына, и тихо произносит: это мой Муми-тролль. И в тот же миг происходит чудо, его внешность опять меняется, чужеродная оболочка облезает, и он вновь становится собой.

Теперь все и правда в твоих руках.

16.7

Мириам.

Вначале я не понял, что читаю. Я, само собой, искал какую-то реакцию на свою ночную пробежку (искал главным образом восклицательные знаки после слов «довольно», «сумасшедший», «пошел прочь»), а тем временем глаза мои уже окосели от петель, пуговиц, крючков, вышивок, подолов и прочих принадлежностей женского культа, часть из которых – даже по названиям – мне незнакома (что такое органза? Что такое волан?). Но я тут же покорно стал повторять за тобой: кашемировая безрукавка, сиреневая блузка с колокольчиками, белая кофта с деревянными квадратными пуговицами…

Ты, конечно же, можешь себе представить, что я твердил себе, пока читал – не может быть, чтобы женщина так поступила, ни одна из знакомых мне женщин не могла бы такого сделать. Тебе ведь это известно, да?

Повседневные платья и платья праздничные, те, что прячут тебя, и те, что обнажают (я просто дразню свое воображение, пережевывая лакомую жвачку), классическое с открытой спиной, и femme fatale, сиреневое с круглым воротником (вообще, я понял, что сиреневый – твой цвет), на ощупь будто шелк, но не шелковое, очень воздушное. Оно облегает только в груди, а в остальных местах почти не касается твоего тела (не мешай, тут надо сосредоточиться!). Еще одно сиреневое, с вырезом-лодочкой от плеча до плеча, струящееся на попу и бедра…

Читаю и смеюсь, ведь для меня одежда – самый верный способ спрятаться, а для тебя, чувствую, – еще один живой слой твоего естества. Хоть ты и не можешь сдержать жалобных ноток (слегка фальшивых, как мне кажется). Кажется, ты еще привержена некоторым условностям – все эти немного напыщенные вздохи по поводу бедер, поиски одного совершенного платья, которое подчеркнет грудь и скроет таз (сударыня, вы не понимаете, на что жалуетесь. По моей – весьма строгой – оценке у тебя чудесная попка, два мягких, светящихся полумесяца. Сделай одолжение, доверься в этом вопросе профессионалу).

Можно еще немного побаловаться?

В какой-то момент была у меня мысль, что ты насмехаешься надо мной – я всегда допускаю такую вероятность, – но я не повелся, снова поддавшись волшебству этой каталогизации. Кто открыл тебе, что я бессилен перед чарами бюрократии? В бессознательном состоянии, глупо улыбаясь, я завернулся в кокон из шелковых нитей, обволакивающих твою кожу. Шелк, хлопок, шерсть, кружево, вышивка, атлас и муслин, или то, которое сшили тебе к выпускному вечеру – с блестящим подолом, расшитым нитками мулине. (Как ты помнишь такие вещи? Я не помню, во что был одет вчера!) И, повторяю, это невозможно – это противоречит всем правилам. Ни одна нормальная женщина не раскрыла бы вот так, на зачаточном этапе нашей связи, все свои маленькие тайны. Не продемонстрировала бы мне с такой комичной деловитостью свои бюстгальтеры (подари мне в следующей жизни два последних, с кружевом). Они, кстати, порадовали меня именно своей простотой, слегка старомодной среди соблазнов сегодняшнего рынка. О, моя девочка с лицом пятидесятых годов, ничто тебя не спасет.

Больше всего мне понравилась улыбка, с которой ты это писала, – заметила? Нам с тобой она в новинку – эта улыбка женщины, занятой своим женским ремеслом, очень личным и интимным. И хотя само действо не особо ее занимает, она уже предчувствует наслаждение, которое она и ее мужчина испытают при встрече благодаря этим маленьким приготовлениям. Своего рода личный очистительный ритуал.

И вдруг меня осенило —

Ты писала все это совершенно голая.

Яир.

Вот я перед тобой, – сказала ты мне.

Да.

Знаешь, иногда я медленно соображаю. Читая твое письмо в первый раз, я решил, что ты предлагаешь мне свою одежду, чтобы прикрыть мою наготу, но подобная мысль совсем с тобою не вяжется, наоборот. Потом мне показалось, что это – оригинальная попытка соблазнения, странная, немного смешная, малость нелепая. Словесный стриптиз. Но даже если письмо и начиналось с этого, постепенно мелодия твоего голоса менялась.

Вот нагота, говоришь ты (или это мое прочтение), нагота, непохожая на нож и непохожая на рану. Нагота открытая и ранимая, немного пристыженная и взволнованная. Такая же, как твоя. Несовершенная нагота, нагота женщины моего возраста. Посмотри, – говоришь ты, – моя нагота слегка не уверена в себе, идет на мелкие ухищрения, чтобы загримировать недостатки. Но готова разом отказаться от всех уловок ради того, кто решит взглянуть на нее добрыми глазами.

Вот нагота, которая пользуется одеждой (ты считаешь?), блузками, платьями, бюстгальтерами, ремнями, точно как люди пользуются словами, их словами. Но ты – приди, потрогай, почувствуй. Эта нагота может и исцелить.

Мириам, по двадцать раз на дню я повторяю себе: «Она искренне и наивно хочет тебе помочь». И по-моему, это просто чудо, потому что в глубине души я все еще не понимаю, что ты во мне нашла, и почти не верю, что эта наша связь – это про меня. Расскажи мне как-нибудь, что я могу тебе дать? И что даю? И что во мне так тебя возбуждает? Бывает, что я беззвучно кричу на себя: помоги же ей хотя бы помочь тебе, предстань перед ней как ты есть. Без всех этих твоих игр и гильотин. Чего ты все еще опасаешься? Почитай, что она пишет, это же так очевидно…

Более того, стоит мне подумать о той области моего мозга, когда рядом нет тебя, твоих читающих глаз – она тут же исчезает, остывает, ссыхается. То же самое произошло, когда ты вернула мое письмо, не распечатав и не прочитав. Я одеревенел. Решил про себя – все, вот тебе и конец. Не так давно ты писала, что, если кто-то отвергает твое сильное чувство, он словно уничтожает, стирает тебя целиком и полностью. Тогда это показалось мне несколько высокопарным преувеличением. Но, когда ты вернула мне письмо и я решил, что ты больше не желаешь меня, отвергая мое чувство к тебе, я тут же со всей ясностью осознал суть этого твоего «стирания»: несколько часов подряд я прямо-таки бегал по своей черепной коробке, не находя ни той области, ни дороги к ней. Я понимал, что она вот-вот снова перестанет подавать сигнал, и боялся, что, если ты не останешься в ней со мною, в одиночку я никогда не смогу найти дорогу.