На суше и на море - Збигнев Крушиньский Страница 22

Мы никого не заставляем, сами приезжают. Мы вынуждены отсылать их обратно, потому что Дом не резиновый, а воевода приостановил продажу соседнего. У каждого что-нибудь да болит, врачи бессильны, медицина — удел тех, кому не хватает веры. Маловерье не переносит опухолей.

Мы могли бы город здесь заложить, потому как выздоравливающие не хотят отрываться от нас. Их приходится уговаривать, билеты им покупать, собирать в дорогу, с которой они по любому вернутся. Те, что познали близость, боятся отдалиться. А того не ведают, что наша рука достанет везде, везде и что будут носить они печать ее прикосновения на себе.

Смешные функционеры, все пытаются гнобить нас. Когда мы вырубили в лесу пять больных деревьев, на нас наслали полицейских с собаками. Одна из этих собак улеглась под крыльцом, да так и осталась, отказавшись служить. Один из этих полицейских вернулся через неделю, умоляя снять заклятие с его лимфатических узлов. Никто из нас заклятий не посылает, а болезни, которые мы предупреждаем, перестают быть заразными. Время от времени воздвигаемый вокруг Дома кордон — это антисанитарный кордон, и если кому-то он и несет вред, то тем, кто остается с той, с другой стороны — внешней и зараженной.

Много раз меня просили, чтобы я поездил по стране. Наши сторонники приготовили трассы, нашли места, травянистые пригорки, огромные заброшенные деревенские хозяйства, луга, а в городах — стадионы, которые можно было заполнять в течение долгого времени, как могла бы это сделать команда экстракласса, неутомимо играющая матч за матчем, большие овалы гоночных трасс, где Папа Римский благословлял, а не оздоравливал. Каждый раз я отказывал, боясь беспорядков. Не стану конкурировать со спортивным мероприятием, где болельщик сеет вокруг себя опустошение, с предвыборным митингом, полным вранья, обещаний, бросаемых на съедение толпе, с бегами, в которых жулик-жокей придерживает коня, дабы сорвать кон.

Ездил я один, без охраны и анонимно, брал билет в вокзальной кассе. Видел залы ожидания, в которых бедные люди обменивались друг с другом муками, не получая облегчения. Опершись о пожитки, они проваливались в сон, в этот мимолетный кошмар на четверть часа перед отъездом. Сидели, уткнувшись лицом в пластиковые сумки так, что полимеры окружали их ореолом, кольцом Сатурна. Нищие крутились, бормоча свои мантры, порой мне удавалось всучить им заразную денежку и при этом легонько касался их, поглаживая запястьем. Я видел их панику, когда прямо здесь, на глазах исчезали симптомы, видел облегчение, проступавшее даже сквозь профессионально отрепетированную гримасу. Хромой опускал и поднимал палку, которой прощупывал клинкер около скамейки. Осторожно делал несколько шатких шажков, будто шел по бревну. Слепой прикрывал глаза, не желая всего этого видеть. Но из-под его приставленной козырьком ладони блестел белок, распаленный открывающейся глазу картиной. Мгновение спустя он полностью отрывал ладонь и бросался к выходу с криком «Вижу!». Перед вокзалом он раздавал собранное, которое при таком обороте дел оставлять у себя было бы нечестно.

Обычно я выбирал переполненное купе второго класса. Соседка справа читала газету, ее правая рука постоянно касалась моего плеча. Женщина напротив, в блестящих чулках, носком туфли выводила вензеля на моих брюках. Старушка слева: хоть она и отгородилась сумочкой, но при усилении тряски наши локти соединял импульс, которого было достаточно хотя бы для ревматизма. Я вставал в узком задымленном проходе, за окном расстилался пейзаж. Проходили курильщики с начальными стадиями рака, которые только я успевал уничтожить, как на меня со стороны туалета двигались страдающие простатитом. Отерся об меня и геморройный контролер на расставленных ногах. Приезжая в город, я смешивался с толпой, но пройдут годы, и статистики вычислят меня, ученые склонятся над графиком корреляции снижения заболеваемости с близостью к пунктам моего передвижения.

После каждого возвращения в Дом я всегда заставал кого-нибудь нового, взятого на испытание. Мы не гонимся за числом приверженцев, совсем напротив — мы пытаемся уговорить их уехать. И соглашаемся оставить, только когда видим, что вне Дома у них нет шансов выжить. Мы назначаем им короткий срок для выздоровления. Вопреки тому, что пишут газеты, у нас не было летальных исходов. А что касается могилы за беседкой в конце сада, так она появилась во время войны, вероятнее всего кто-то из местных отсыпал из могилы побольше, братской, возле леса, так чтобы иметь в своем обиходе своих собственных покойников. Мы ухаживаем за ней, как за музейным объектом, мертвым положено уважение. Впрочем, я не утверждаю, что наши пациенты будут жить вечно, но пока что все складывается благополучно.

Вместо того чтобы бросать голословные обвинения, я бы посоветовал задуматься над причиной бегств. Газеты каждую неделю печатают новое фото в рубрике под названием «Кто видел?». Кто видел? — это им напоминает репертуар кино, где с афиши не сходит триллер, немой, если не считать криков ужаса. Сегодня мы спросим скорее: «Кто еще не видел», ибо дальнозоркий не видит того, что творится у него под носом с его близкими. Несчастный, одетый в не стиранную год майку с рекламой кроссовок на спине, должен еще раньше был поместить свое фото с надписью: «Это я пропадаю, может, кто меня видел?» Исчезновения никогда не бывают внезапными. Мы исчезаем в течение долгих лет, по кусочку.

Мы собрали целую энциклопедию случаев, тома, акты, архивы. Если бы вытащить на свет Божий все эти темные дела, город погрузился бы во тьму, как после аварии на магистральном кабеле. Типичные? Не бывает типичных, каждый несет свою ношу, каждая рана — на собственной шкуре.

Анна приехала на автобусе, но, не зная точного адреса, сошла не на той остановке и потом шла два часа, спрашивала крестьян, а те каждый раз указывали ей новое направление. В конце концов она худо-бедно дошла, босиком, потому что туфли остались в глине, у нас тут вокруг лессы, которые немало родят, но время от времени что-нибудь да затянут в себя. Она промокла, замерзла, губы такой синевы, как если бы помаду растереть по пеплу, она пыталась что-то сказать, но трудно было понять, на каком языке она говорит. Мы дали ей одеяло и чай, она пила маленькими глотками, поднимая при этом голову, как пьющий из лужи воробей. Мы согрели воду для ванны и простыни, что мало помогло: завернутая в них, она продолжала дрожать, я приложил ладонь к ее лбу и почувствовал снаружи жар, а внутри — холод, как будто на коже растянули изоляцию.