Другое детство - Сергей Хазов-Кассиа Страница 22

Чего ты такую трагедию развёл, как будто на войну уезжаешь. Ну! Ладно тебе, перестань, а то я тоже расстроюсь.

Он обнял меня за плечи и прижал к себе. Я уткнулся носом в его подмышку, и слёзы сами собой полились из глаз. Мне было стыдно, что я веду себя, как девочка, и от этого хотелось плакать ещё больше. Он ничего не говорил, просто сидел рядом, обняв меня, и в какой-то момент я уже не понимал, плачу ли я от того, что скоро всё закончится, или от счастья, что я, наконец, не один, а под защитой большого, сильного и нежного мужчины.

Тем летом умерла прабабушка, мать моего деда. Я почти не знал её, потому что она не одобряла женитьбы сына. Бабуля проговорилась однажды (когда была не в настроении), что баб-Аня, как мы все её называли, считала невестку выскочкой, белоручкой и воображалой, кроме того, ей не нравилось, что бабуля похожа на еврейку. С тех пор прошла целая вечность, но отношения так и не заладились. Единственным моим воспоминанием о баб-Ане были её морщинистые мягкие руки (пахнувшие нафталином и старой одеждой), трепавшие меня по волосам, пока я сидел у неё на коленях в один из редких семейных сборов.

Она жила в коммуналке в центре города и была достаточно старой и одинокой, чтобы её смерть никого не расстроила. Её не менее древняя соседка, имевшая, впрочем, виды на прабабушкину комнату, позвонила сразу после нашего возвращения из Карелии и сообщила печальную новость. Я должен был ехать на дачу к бабуле, но упросил взять меня на похороны и вывоз наследства, аргументируя это тем, что я уже достаточно взрослый, ничего не боюсь, обещаю вести себя хорошо и вообще буду полезен, особенно при погрузке вещей. Мама была против, но Боксёр снова принял мою сторону, заявив, что «ребёнок должен привыкать к жизни».

Похороны были скучными. Мы долго блуждали по городскому крематорию, большому жёлтому зданию, похожему на табачную фабрику, пока не нашли нужный зал. По коридорам озабоченно сновали строго одетые люди, обстановка была скорее суетливой, чем торжественной. Прабабушка лежала в гробу, обтянутом голубой тканью с золотыми узорами, стоявшем на постаменте, оказавшимся впоследствии механизмом, отправившим её в небытие. Женщина в коричневом костюме несколько театрально попросила присутствующих попрощаться с покойной, после чего бабуля, мама и я (Боксёр стоял в стороне) по очереди поцеловали прабабушку в лоб.

Я никогда не видел покойников, а уж тем более не целовал их. Мне казалось, они должны были иметь зловещий вид и слегка пованивать, но прабабушка не пахла вовсе и вряд ли могла кого-то напугать. Она была очень белой и странно твёрдой, будто сделанной из гипса или фарфора. Я бы очень хотел увидеть и понюхать её руки, но они были скрыты белым кружевным саваном. Всё произошло так быстро, что у меня не было времени хорошенько её рассмотреть, я потом жалел об этом — когда ещё представится случай посмотреть на труп.

Через пару дней мы поехали за скромным прабабушкиным наследством.

Большей его части предстояло пылиться на дачном чердаке, но не забрать его было нельзя — требовали освободить жилплощадь. Вот это оказалось гораздо более занимательным. Войдя в комнату, я почувствовал себя вором, зашедшим в чужой дом и замершим на мгновение, прежде чем приступить к делу. Окна давно не открывались, стоял прелый запах старости, который невозможно выветрить даже в морозный день.

Вся обстановка напоминала о человеке, что никогда больше не сможет радоваться вещам, окружавшим его при жизни. Покрытые пылью книги; фотографии мужа (моего прадеда) и младенцев (мама и я); бережно хранимый фарфоровый сервиз и другой, керамический (этим пользовались слишком часто). Я подумал о египетских фараонах, которых хоронили вместе с вещами. В школе рассказывали, что в своей загробной жизни фараон не должен был оставаться один, но я думаю, от этого больше выигрывали сами вещи, ведь им дозволялось последовать за хозяином в Страну смерти. Мы же пришли потревожить их многолетний покой и перевезти на новое место, где они скоро забудут о той, кому принадлежали.

Самое интересное открытие ждало меня в платяном шкафу. Помимо старушечьей одежды последних лет, там висели наряды, сохранившиеся со времён её молодости. Нельзя сказать, что это был королевский гардероб, но даже эти немногие вещи, заботливо развешанные на плечиках, заставили моё сердце биться, предвосхищая что-то новое и долгожданное.

Красно-белое вечернее платье в пол для особенно торжественных случаев; голубой пеньюар из искусственного шёлка, достаточно легкомысленный, особенно для того времени; длинное чёрное платье, возможно, купленное на похороны моего прадедушки, а также несколько летних ситцевых платьиц, представлявших для меня меньший интерес — они были не так близки к увлекавшей меня эпохе. По размеру вещей можно было догадаться, что прабабушка не носила всё это уже лет шестьдесят, если не больше, но зачем-то хранила без надежды когда-либо надеть снова. Может, она просто забыла об их существовании? Или доставала из шкафа, чтобы скрасить воспоминаниями одинокие вечера? О чём они шептали ей? О чём может думать девяностолетняя старуха, глядя на шёлковый пеньюар, созданный, чтобы соблазнять мужчин? Какие вечера, полные счастливого смеха и кокетства, приходили ей на ум, когда она открывала эти древние скрипящие створки?

Поражённый, я перебирал одежду, пока мама и Боксёр паковали посуду. Мне вдруг захотелось стать моей собственной прабабушкой. Не белой маской в гробу — а той весёлой юной женщиной начала двадцатых годов, бегавшей на танцы тайком от родителей в этой юбке с тюльпанами. Или серьёзной замужней матроной, надевающей длинное вечернее платье на торжество по случаю повышения супруга по службе. Я перенёсся на шестьдесят лет назад и вместился в её стройное гибкое тело, смотревшееся так эффектно в этой одежде. Я подумал, что если переселение душ существует, то прабабушкина душа должна была войти сейчас в меня (не знаю, куда при этом следовало деваться моей собственной, но в эзотерические вопросы я не вникал).

Было решено ничего не выбрасывать («никогда не знаешь, что и когда пригодится»), а складировать на даче. Я был рад этому решению, потому что боялся за одежду. В моей голове уже созрел план, как её использовать.

Прежде всего следовало получить доступ к прабабушкиному наследству — но так, чтобы никто ничего не заподозрил: я понимал, что мои замыслы не могут поощряться. В один из маминых приездов на дачу я осторожно спросил, можно ли мне поиграть с вещами прабабушки, хранящимися на «моём» чердаке.

Чердак издавна был местом, где я проводил время, раньше — со своими придворными, а теперь читая в одиночестве. Взрослым на него было залезать сложно, для этого пришлось бы лезть по старой приставной лестнице, многие ступеньки которой давно сломались, а другие выдерживали только меня.

На вопрос мамы, что это будут за игры, я ответил, что хочу построить на чердаке свой дом. Объяснение показалось ей достаточно адекватным, так что, взяв с меня обещание ничего не ломать, не бить и упаковать всё к сентябрю, мама дала мне карт-бланш.

На другой день я поднялся на чердак и принялся распаковывать коробки.

Там было много посуды, тут же расставленной для украшения моего жилища; мебели, которая тоже нашла себе применение, других мелочей типа занавесок и скатертей. Но больше всего меня интересовали сокровища платяного шкафа. Я со священным трепетом достал платья и пеньюар, длинные юбки и кофты, тёмно-красное утеплённое пальто и осенний плащ.