Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон Страница 22

Трудно понять моего хозяина. Он видит, как Долек, или Лолек, или Бабчи делают, что им взбредет в голову, и молчит; видит, что его младшая дочь послушна, как агнец безгласный, и сердится. Стоит ей войти в залу, он тут же начинает пыхтеть трубкой, как будто выдыхает в нее какое-то раздражение. А чем она хуже своих братьев и сестры? Я не открою никакой тайны, если скажу, что в этой троице нет ни капли еврейского. Бабчи, старшая дочь хозяев, стрижется под мальчика, носит короткую кожаную куртку, не расстается с сигаретой и ведет себя как парень, но не из лучших парней, а из худших. Лолек — тот широкий и толстый, дряблые багровые щеки стекают к самому подбородку, плечи узкие и покатые, а грудь приподнята кверху, словно навстречу свисающему на лоб наполеоновскому локону, который затеняет его дурашливые, как у деревенской простушки, глаза. Те, кто видит их рядом, Лолека и Бабчи, не верят, что они брат и сестра. Я, может быть, немного преувеличил, но не в главном. И братец их, Долек, тоже недалеко ушел. У этого главное удовольствие — грубо насмехаться над людьми. Ну добро бы еще, он насмехался над людьми имущими, я бы сказал: «Ну и ладно, этот доволен, и те ничего не потеряли». Но ведь он смеется над убогими, которым и без того всю жизнь достается, вроде нашего возчика Ханоха, его жены и даже его лошади. Ханох и его жена не обращают на него внимания, но лошадь Ханоха, стоит ей завидеть Долека, тут же отворачивает голову и уныло опускает хвост. Наш городской попрошайка из бывших солдат австрийской армии, тот самый Игнац, которого постигла Божья кара, срезав ему нос осколком гранаты, как-то раз пришел в гостиницу, просить милостыню у постояльцев, а Долек налил ему стакан водки. Игнац протянул было руку за стаканом, но Долек сказал: «Э, нет, только если выпьешь носом». Попробуй выпить носом, если после осколка у тебя вместо носа дыра? Я сказал Долеку: «Как может человек, рожденный еврейской матерью, так жестоко обращаться с ближним? Ведь этот несчастный тоже создан по образу и подобию Божьему. Даже если за бесчисленные грехи наши этот его образ изуродован, разве он заслуживает насмешек?»

Долек расхохотался и сказал: «Если он тебе так нравится, отправь его в какой-нибудь ваш кибуц, к тамошним девицам, чтобы рожали таких же красавцев».

В эту минуту я бы с удовольствием сделал с Далеком то же, что осколок сделал с Игнацом. Но я сказал себе: «Хватит с нас увечий».

Теперь, когда я рассказал вам кое-что об этой троице, вас вряд ли удивит, что хозяин избегает заводиться с ними и предпочитает вымещать свое раздражение на Рахели. Я тоже с ними не общаюсь. Вначале они сами искали моего общества, но, увидев, что я не хочу с ними знаться, оставили меня в покое. Однако ведут себя уважительно, потому что видят, что я хорошо одет, ем и пью, а ничего не делаю и, кроме того, всю жизнь жил в больших городах. Правда, они тоже, было время, жили в большом городе Вене, но та Вена, в которую их занесло во время войны, мало чем отличалась от Шибуша, а я для них — совсем иное дело: я жил и в Берлине, и в Лейпциге, и в Мюнхене, и в Висбадене, и в других больших городах. Такого человека в самый раз спросить, что же побудило его в свое время уехать в Страну Израиля, но, прежде чем спрашивать его об этом, почему бы не спросить, а зачем он теперь приехал в Шибуш? Как бы то ни было, он и в Стране Израиля не работал руками, не так, как те, кого называют пионерами, что покинули родные города ради пыли полей.

В общем, ни с Долеком, ни с Далеком, ни с Бабчи я не общаюсь, но с Рахелью, младшей дочерью хозяина, как уже говорил, иногда беседую. Понятия не имею, почему она поддерживает наши разговоры. Может, потому, что я приветлив с ней? Так ведь другие постояльцы тоже с ней приветливы. Или потому, что мне симпатизируют ее родители и ей передается эта симпатия? А может, мы вовсе не беседуем и это мне всякая произнесенная ею фраза представляется целой беседой? Попробую-ка припомнить, что же такое она говорит.

Странное дело: начинаешь припоминать наши с ней разговоры и диву даешься. Обычно человек ощущает, что его тело целиком принадлежит ему одному, а стоит этой девушке произнести слово или даже полслова, как она словно бы тотчас занимает кусочек места в твоем сердце, и вот уже этот кусочек не в твоей власти, а подвластен ей. Так о чем же все-таки она говорит? О, о чем только она не говорит! Впрочем, сдается мне, что кое-что из наших с ней разговоров лучше рассказать в другой раз, когда это будет к месту. Может, не стоило бы и вообще о них вспоминать, когда бы не этот удивительный факт, что место, в которое ложатся ее слова, тут же переходит под ее власть и она делает с ним все, что захочет. Хорошо еще, что она не все захватывает и ты можешь припомнить также слова других людей — например, что рассказывала о ней ее мать.

Рахели было три года, когда разразилась война. За несколько недель до этого она заболела. У нее болела голова, болело все тело, она почти лишилась сил, не улыбалась, не играла с подружками, ее часто лихорадило. И невозможно было понять, что это за болезнь такая, потому что она была слишком маленькой и ее слова мало что объясняли. Вдобавок к лихорадке, которая ее сжигала, у нее расстроилось пищеварение, но мать не обратила на это внимания. Она думала, что эти запоры от того, что девочка потеряла аппетит и ничего не ест. Жар и недоедание привели к тому, что Рахель худела день за днем, и если раньше ее личико было похоже на красное яблочко, то теперь оно сморщилось, как увядшая фига. От ребенка остались кожа да кости: ручки и ножки стали похожи на пустой чехол от зонта, а каждая косточка — точно высохший овсяный колос. Исчезли те нежные припухлости, что так характерны для детских ручек и добавляют им столько очарования. Одна лишь тонкая, сухая, пылающая кожа покрывала тело, свободно свисая с костей.