Чистая речка - Наталия Терентьева Страница 22

Я выбирала-выбирала и купила малиновые гвоздики. И еще букетик маленьких пластмассовых роз, очень похожих на настоящие, с веточкой красивого белого сорняка, таких в конце лета у нас на территории много.

Я расплатилась и убрала подальше деньги. И правильно сделала. Когда я снова зашла на кладбище, ко мне подошли три цыганки, совершенно непонятно откуда взявшиеся.

– Подожди, дорогая, – остановила меня старшая. Две другие были помоложе. Одна держала завернутого смуглого младенца. – Куда идешь? Где все твои?

– Мои? – я оглянулась.

Что цыганки могут отобрать все, что у тебя есть, я знала отлично. У нас в поселке тоже иногда появляются цыганки, и тогда каждый день только и слышишь рассказы – и правдивые, и явно выдуманные, о том, как они кому-то нагадали близкую смерть, и человек зачем-то им отдал все деньги. Что, они нагадают другое, что ли, за эти деньги? Или как они сняли сережки у девочки, которую родители послали в магазин. Мне только непонятно – ну как среди белого дня они сняли у нее сережки? Подошли и сняли, что ли? Или завели куда-то?

На аллее никого не было. Ни впереди, ни сзади. Все деньги у меня были спрятаны далеко, очень далеко – в карман на рубашке, застегнутый на пуговку. На рубашке еще был свитер и сверху куртка. В кармане куртки же лежала только сдача, мелочь. Но если правда, что цыганки видят все насквозь…

– Или ты тут с нами поработать хочешь? Так места нету! Иди, откуда пришла!

– Я не поработать хочу. Я иду на могилу к… дяде, – зачем-то соврала я. – Меня за цветами послали. Все уже там. Цветов просто мало купили.

Я не такая уж хорошая врушка, но если надо, могу сообразить. У нас без этого не проживешь. Станешь с утра до вечера говорить правду – всем, и Лерке, и Алёхиной, и Серафиме, и русичке, так будешь как пугало огородное, у нас стоит такое в огороде, где мы выращиваем себе картошку, морковку и капусту. Я не очень люблю работать на огороде, но приходится. Тем более что за хорошую работу с прошлого года нам дают конфеты. Надежда Сергеевна не давала, она объясняла, что смысл – в тех овощах, которые мы выращиваем. Мы же их сами и едим. Но все же лучше, когда еще и конфеты получаешь, а не только невкусный несоленый суп из капусты.

Старшая цыганка очень подозрительно на меня посмотрела.

– К дяде, говоришь? Что, сегодня хоронят?

– Нет, почему, просто приехали навестить. Его брат, то есть… мой папа, еще моих два старших брата…

– А номер могилы какой? – прищурилась цыганка. – Что-то я никаких братьев не видела, стою тут с утра…

– Так они же на машине! С той стороны подъехали! Они же не пойдут пешком! – Я не была уверена, что есть какая-то «та сторона», но сказала, не задумываясь.

– Хорошо… Так где могила, говоришь?

Я не хотела, чтобы они знали, куда я иду на самом деле. Придут потом еще проверить, цветы мои заберут или плюнут, я знаю, что у цыганок особая слюна, – если они плюнут, человеку плохо станет или душе его, если самого человека уже нет. Я не хотела, чтобы маминой душе стало еще хуже. Ведь она и так наверняка из-за меня переживает.

Я помнила, что мне сказали «пятая аллея», и ответила:

– Седьмая аллея, кажется.

– Седьмая, говоришь… – цыганка покривила темные губы. – Ну иди, иди…

Я, стараясь не смотреть ей в глаза, – отлично знаю, что цыганки умеют гипнотизировать, – вытащила свой телефон, набрала номер Веселухина и, держа телефон так, чтобы цыганка слышала, как он произнес «Ало», сказала:

– Паш?

– Руська, – заорал Веселухин, – ты где?

– Иду, уже иду, выйди мне навстречу, а то я не знаю, где точно поворачивать! Я цветы купила!

Не дожидаясь, пока Веселухин начнет удивляться и спрашивать, какие цветы я купила и куда он должен выйти, я незаметно нажала отбой, а сама сказала:

– Скажи папе, что я бегу уже!

Цыганки переглянулись, а я тем временем побыстрее пошла по аллее. Тем более что из ворот появилась пара – женщина лет сорока, стройная, с заплаканным, совершенно убитым лицом и девочка приблизительно моего возраста. Наверно, недавно кого-то похоронили. Они шли тоже с цветами по моей аллее, быстро, склонив головы друг к другу.

Все вообще как-то не так получается, как я думала! Столько посторонних деталей! Я никак не могу сосредоточиться… Отойдя подальше от цыганок, я достала телефон, включила его, полистала, нашла фотографию плана кладбища, попыталась понять, где я сейчас нахожусь. Вот вроде здесь надо поворачивать. Всего один поворот, но если повернуть не там, буду ходить кругами.

Я шла по аллее, узкой, извивающейся, больше похожей на асфальтированную тропинку. С памятников на меня смотрели молодые и старые лица. Где-то были просто кресты – большие, маленькие, деревянные или металлические. И даты. Кто-то прожил семьдесят, восемьдесят лет, кто-то всего двадцать… Как странно. И как страшно. Страшно думать о смерти.

Я повернула и пошла вверх по дорожке. Наверно, здесь когда-то был холм, на котором начали хоронить людей, и постепенно могилы расползались по бокам этого холма. У нас есть такое кладбище, его видно издалека, когда мы идем в школу. Я стараюсь не смотреть в ту сторону. Не знаю почему, но мне всегда страшно, всегда грустно, каждый раз, когда я вижу кладбище. Сейчас у меня было странное состояние. Я точно не за этим шла. Я думала не о маме. Я думала о том, что ответить Веселухину, который звонил уже три раза и послал несколько сообщений с вопросом «Ты где?!!». Я думала о цыганках – неужели они так живут – стоят у кладбища, попрошайничают, воруют, если получается… Думала о той женщине в накидке, Марине Кирилловне, о том, что ей очень подходит такое имя, особенно оно подходит ее накидке.

В общем, когда я подошла к могиле, то совершенно растеряла то настроение, с которым сюда ехала. Я узнала место, узнала могилу, памятник, только мне раньше казалось, что он гораздо больше. На памятнике была бабушкина фотография. Внизу, в зарослях сорняка, я нашла мамину фотографию в рамке, точнее, когда-то это была фотография, а сейчас – просто рамка, в которой под стеклом была какая-то непонятная картинка, серая, расплывшаяся, в ней я с трудом узнала мамино лицо. Вот тут были глаза, тут рот. Наверно, шел дождь, снег, и фотография мокла, мокла, высыхала, снова мокла… Потом упала и так и пролежала на земле – год, два, не знаю сколько. На могиле росло какое-то кривое деревце, раньше его точно не было. Я присмотрелась и поняла – это не деревце, это такой жирный, крепкий сорняк, который свое отжил, но остался на зиму – сухой и корявый.

Я почувствовала, что подступают слезы – почему-то не к глазам, к горлу. Но я не стала плакать. Заставила себя не заплакать. Мне было очень холодно, замерзли ноги, руки, а надо было поработать – почистить могилу. А не стоять и плакать. У меня не было пакета, чтобы собрать мусор – я нашла в зарослях сорняка пластиковые стаканчики, окурки – наверно, соседи бросали. А может быть, хоть раз приходил папа? Выпил за мамино здоровье, выкурил пару сигареток?