Animal Triste - Моника Марон Страница 22

Когда мне в первый раз довелось увидеть, как Франц встал над ней на колени и осторожно снял с нее через голову ночную сорочку, а она вела себя при этом подобно дитяте; как он принял решение не позволить памяти обо мне остановить погружение в нее, будто в меня, как ему стало все равно, чьи ноги раскинулись, чтобы принять его алчущую плоть, как этот акт стал неотменим, — я стала ожидать последнего предательства: он будет с ней таким же, как бывает со мной. Я обняла одеяло, под которым лежал Франц, когда приходил ко мне, обняла так, словно это и был Франц. Зажала одеяло между ногами, прижалась лицом к подушке, еще хранившей запах Франца, и смотрела, как бледное его тело ходит вверх и вниз над женщиной, чьи стоны мне были столь же отвратительны, сколь само ее тело. Сунув ладонь между ног, я рыдала под ударами, которые Франц наносил животу своей жены-блондинки.

Во вторник Франц позвонил из Ньюкасла. А в субботу они разве не ели рыбу с картошкой, — вот о чем я сразу спросила, но Франц уже забыл, когда они ели рыбу с картошкой, в субботу или в воскресенье.

— Ты с ней спишь? — второй мой вопрос.

— Нет, — ответ Франца.

— Если уж ты с ней спишь, так хоть мне не ври.

— Мы сегодня провели целый день у Адрианова вала.

— Вы. Вы. Я и не говорю, что вы спали друг с другом именно сегодня.

— Там через каждую милю — небольшой форт, а через каждые пятьсот метров — башня, — докладывал Франц.

— Франц, — перебила я, — Франц, если сегодня ночью ты опять с ней захочешь переспать, придется тебе вспомнить меня, и ничего не получится! Не встанет твой проклятый член — и все тут!

Франц умолк. Я извинилась и заверила его, что такой пошлятины еще в жизни не говорила, — если я не ошибаюсь, на тот момент это вполне соответствовало действительности.

С другой стороны провода некоторое время ничего не было слышно, кроме причмокиванья губ возле телефонной мембраны, а потом Франц сообщил, что биограф Адриана считал этот вал, эту стену, границей между римлянами и варварами.

Мы помолчали еще на полфунта или даже на целый английский фунт, а потом Франц пообещал, что позвонит еще. Я спросила, когда именно, а он сказал, что в ближайшие дни. Положил трубку и исчез за словом «Ньюкасл».

Ньюкасл-апон-Тайн расположен у восточного конца Адрианова вала, Карлайл — у западного. Наиболее крупные населенные пункты между ними носят названия Корбридж, Хексем, Хейдон-Бридж, Холтуисл и Брэмптон. В путеводителе я нашла под рубрикой «Ньюкасл» семь гостиниц. Выписала номера телефонов и положила листок рядом с аппаратом. Я не знала, что хочу сказать Францу. Только знала, что в его глазах я — варварка. За одну-единственную фразу он записал меня в варвары, от которых такие цивилизованные римляне, как Франц и его жена, вынуждены отгораживаться стеной.

Даже опасность в неподходящую минуту ворваться телефонным звонком в семейный гостиничный номер не перевесила стремления немедленно разъяснить Францу его ошибку и сообщить, что я вовсе не варварка. Мысль о том, что он, раздраженный нашим разговором, особенно рад будет признать в учительнице Перленберг на крошечных ножках истинную спутницу своей цивилизованности, поскольку о любви ко мне, варварке, он уже начинает сокрушаться как о временном ослеплении, — эта мысль помешала мне осознать всю глупость моего плана. Первые две гостиницы я пропустила, они слишком дорогие. А в Англию я не звонила еще никогда. Непривычно воркующий двойной гудок обнадеживал, как некий пароль. Я уже близко к Францу! Женский голос что-то произнес, но разобрать мне удалось лишь последних два слога, в которые полнозвучно влился смысл всего предыдущего:

— …help you?

— Excuse me, I want to speak to Mr. …

Эту фразу я выписала на бумажку рядом с телефонными номерами.

После паузы, когда за глухим цоканьем компьютерных клавиш я жадно пыталась расслышать фоновые шумы ньюкаслского гостиничного холла, мне было произнесено нечто английски-любезное, из чего я по оттенку сожаления в голосе и словам «sorry» и «not» сделала вывод об отсутствии Франца.

Каждая новая неудача разжигала ту страсть, с какой я его искала. Я должна высказать ему эти слова: я — не варварка. Франц недоступен, я — отверженная, так считает Франц, хотя именно ему и только ему я принадлежу, — это вытесняло все прочие мысли, оставляя лишь адское чувство потерянности.

Мне было лет семь или восемь, когда родители как-то пошли на день рождения, а меня в наказание за неубранную комнату оставили дома одну. Заперли в квартире на ключ, и я по сей день спрашиваю себя, как это они не побоялись, что я задумаю вырваться из плена и выпрыгну в окно. Мы жили на четвертом этаже. Я орала, я рыдала, я едва не задохнулась в рыданиях, сотрясавших тело. Легла у входной двери и ревом оповещала лестничную клетку о своем одиночестве через прорезь для почты. Вернувшись поздно вечером домой, родители обнаружили меня спящей у двери.

Когда последний опрошенный мною портье завершил свое сообщение словом «sorry», я заревела в телефон, что я не варварка, что в Ньюкасле это всем следует знать, а особенно одному господину из Германии, и зовут этого господина Франц. Я продолжала реветь, когда портье давно уже повесил трубку. В течение нескольких следующих дней я искала Франца по всем населенным пунктам вдоль Адрианова вала. И один раз нашла: в Хейдон-Бридж.

— One moment, please, — сказала дежурная. Но прежде чем Франц или его жена успели взять трубку, я прервала соединение. И тем не менее в последующие дни продолжала обзванивать все перечисленные в путеводителе гостиницы Холтуисла и Брэмптона, только обнаружить Франца вновь мне не удалось.

За два-три дня до запланированного Францем возвращения Ата пригласила на ужин всех, кто участвовал в истории с собакой. Мой визит стал для нее поводом поискать друзей тех времен, и хотя бы Зиглинду и Райнера ей удалось найти. Странное дело, но, судя по ее рассказам, эти двое находились в том же состоянии внутреннего и внешнего распада, что и я, причем Зиглинда этим тяготилась, а Райнер намеренно в себе культивировал. Во всех случаях вечер обещал быть занятным.

Ата подала русские щи, утверждая, что она и тогда их для нас варила. Мы сидели за столом, как усталые люди, добравшиеся наконец-то до дому, и каждый пытался определить собственный возраст по лицам остальных. Зиглинда тянулась к супнице тонкой рукой, и на внутренней стороне руки выступали, помимо сухожилий, еще и толстые, синие, похожие на дождевых червей, вены. За полгода, прошедшие с той минуты, как ее бросил муж, Зиглинда похудела на пятнадцать килограммов и весит теперь всего-то сорок два с половиной, поэтому ей непременно надо съесть вторую порцию этого чудесного супчика. Хотя внезапное исчезновение плоти оставило на коже Зиглинды след в виде бессмысленных складок, исхудавшее это создание в мягко ниспадающем летнем платье напоминало мне скорее девочку на пути к переходному возрасту, чем стареющую женщину. Рассказала, как однажды первая любовь ее мужа — в восемнадцать лет она с родителями сбежала в Гамбург, потом вышла замуж в Швецию и с тех пор жила близ Гётеборга, — однажды эта Рената позвонила ей в дверь и вошла, причем поначалу Зиглинда сочла данное событие отрадным, и потом тоже не сердилась, когда ее муж стал частенько видеться с Ренатой и та даже сняла в Берлине маленькую квартирку. Удивляло ее только то, что муж с момента появления Ренаты одаривал ее, Зиглинду, почти забытой сексуальной страстью, так что она ей, этой Ренате, была за это даже благодарна, хотя порой в его бурных порывах ей, Зиглинде, чудилось отчаяние. Теперь-то, конечно, ясно, что он пытался так утолить свою тягу к Ренате или перенести эту тягу на Зиглинду, как переносят имплантируемый орган, — так или иначе, а страсть была направлена не на Зиглинду лично. Через несколько месяцев, понятых Зиглиндой как трудная, но живительная фаза их совместной жизни, муж признался ей в любви к Ренате, и тогда Зиглинда, отвечавшая в совместной жизни за практическую сторону, решила, что для всех будет лучше, если муж переедет в маленькую квартиру Ренаты, покуда не уляжется его любовный приступ.