Пес - Александр Покровский Страница 22

Так и вытащили, давай растирать. Вниз стащили, растерли, спирт сверху и внутрь. Глядим – оживает. «К бабе, – говорит, – хочу. Обещал!» – Мы все к старпому, мол, Витя хочет к бабе, а старпом нам и говорит: «Ну пустите его в бабе», – и пустили. Витя сначала шел как деревянный – шинель-то мокрая, кто ж ее сушил, и мороз.

И хоть бы заболел, что ли.

Тут главное, чтоб настрой был. На жизнь. Лицо жены помогает. Очень помогает лицо жены. Его представить себе надо. Увидеть перед собой ее лицо. Мне помогло. Я когда с тем матросом в обнимку по заливу плавал, так лицо Жени себе представлял. Помогло. Не замерз. Даже не чувствовал воду. Сначала она обжигает, а потом… не чувствуешь…

Пауза.

– А тут… Ох ты господи! Что же это, а? Как же это? Как же так! Я бы дотянулся… Чего там… А по палубе на карачках до кормы прополз бы. Карабином… карабином зацепился бы. Продержался бы. Я… Я бы смог. Я бы… Он же полчаса там висел. Точно. Не мог он сразу. Не мог.

Как же можно – сразу? Нет. Леша обязательно держался. Леша… Вы его не знаете. Леха – это… человек…

Перебирает струны гитары.

– А воздух-то вкусный. Мы после первой автономки стояли и нюхали воздух. Долго стояли. Вкусный. Как же это? Он вроде бы как в соседнюю комнату вышел. Ненадолго. Леша. Придет скоро. Вроде. Оглянусь – а он рядом. Стоит. Потом понимаю – привиделось. А в груди точно сожмет чего-то и не отпускает. Давит, давит… Леха… ты там… смотри…

Не могу я так…

Погружались в первый раз. На глубоководное шли. Погружение. Корпус лодки трещал, как сухая кожа. И всюду вода капала – лодка-то старая. Сначала пугались, а потом привыкли. Дождь внутри лодки идет. Натуральный дождь, а ты под этим дождем, можно плащ-палаткой накрыться, у нас штурман так и накрывался. Над картой. Только внутри все сжимается, но никому не показываешь. Нельзя. На тебя матросы же смотрят. Им нельзя показывать, что боишься.

Офицер бояться не должен. Он всем показать должен, как надо. Как должно быть. На то он и офицер. Офицер – это же поэма… Поэмой надо быть… На тебя смотрят. Сотни глаз. А я дверь боевого поста всегда открытой держал. Чуть чего. Мало ли.

«Глубина сто метров! Осмотреться в отсеках!» – и докладываешь: «Четвертый осмотрен, замечаний нет!» Потом – опять на пятьдесят метров вниз, и опять доклад. Медленно. Пот на лбу выступает. Крупный пот. Он потом в ручьи собирается. Льет с тебя. Вся спина мокрая, потому что ждешь. Все время ждешь, и как пружина весь, сжатый.

Нитка провисала. Мы перед погружением нитку натягиваем, от борта до борта, чтоб посмотреть, насколько сжимает, а она потом провисает. До пола – так лодку корежит. До двухсот сорока погружались – вся спина… как в росе… от пота. Жарко было. Холод трескучий, а тебе жарко.

И еще на тридцать метров вниз.

А потом – на пятнадцать.

Дверь я на пост никогда не закрывал… на всякий случай. Вдруг прорвет, так хоть не закупоренный. Вода-то за секунду пост наполнит. А под давлением она и вовсе в туман превращается – ни черта же не видно. Ползать будешь… в этой каше… разгребать… А потом, когда давление до забортного поднимется, так и перестает вода идти, а наверху всегда есть воздушная подушка. В нее прорвался и схватил воздух…

Вот только под высоким давлением долгое время нельзя – сознание путается, и умирает человек. Азотный наркоз. Это называется – азотный наркоз. Азот так действует. Под большим давлением так на человека действует азот. Он в крови растворяется под давлением. А потом, если резко снять давление, он в крови выделяется. Как вскипает. Вот такая петрушка выходит. Сам-то он для здоровья не вредный, а под давлением и происходит вся эта ерунда. Умирает человек. Очень быстро.

Хотя все от человека, конечно, зависит. От духа, души. Душа должна быть. Крепкая должна быть душа на такие штуки. Некоторые и по десять часов при десяти атмосферах сидели, и сутками сидели, и никто с ума не сошел. Человек-то все выдержит. На то он и человек.

Вот так теперь… Вот так…

Один я теперь. Один… я… Боже ж ты мой!

Пауза. Отложил гитару. Вертит в руках стакан с водкой. Не пьет.

– А еще мы яблоки ели. В детстве. На дерево заберемся. И они такие вкусные…

Леха… как же теперь мне? Я же по ночам просыпался, а ты рядом в каюте на полке сопел. А потом «Аварийная тревога! Пожар в четвертом!» – и мы рывком, в проход, и уже на ногах, и бегом в отсек, а навстречу – эти… толпа обезумевшая… Паника… Страшное это дело – паника на подводной лодке. Я тогда лом с аварийного щита сдернул – и по ним. И бью, бью. Еле остановили. Я по ним ломом бил, а у них ни одной царапины. И синяков не было. Проверяли, как все в себя пришли. Вот ведь какие у нас чудеса бывают – ни одной царапины, и не помнит никто, что я бил.

От паники главное в себя прийти. Чтоб человеком себя чувствовать… человеком…

У меня внутри огонь. Горит. Я спать не могу. Я ничего не могу, Леша! Командир, конечно, виноват. Надо же было скорость-то погасить. Как же это? Там же люди в надстройке. На то ты и командир, чтоб соображать. А сейчас-то что? Ну снимут его, назначат на берег. И будет он дальше жить. На берегу. Прекрасно будет жить. Без всего этого. Чудесно будет…. А Лехи вот нет. Нету. Не вернуть. Как же это?

Как это все случилось, так нашу лодку назад в базу, и всех на ковер. Командир белый ходил. Лица на нем не было. Человека так просто потерял. По глупости.

Ему-то что. Он жив. Ну накажут его. Не убьют же. Не война. Жив останется. Только как же он жить-то будет?

Ничего с ним не случится. Будет жить, как жил. Погубил и ладно. Главное-то не вспоминать. Он и не вспомнит.

А может, и вспомнит. Зря я так насчет командира. Командир – на него все смотрят. Он должен принять решение. Один. Он или приведет лодку домой, или погибнут люди.

Люди… Самый наш надежный болт. Они не устают. Не падают. Стоймя стоят и ничего себе не требуют. Ничего.

Можно десять суток не спать, а потом и сон не идет. Ходишь, как в воздушном шарике. Будто внутри ты его, и до всего чтоб дотронуться, надо через эту пленку.

Штурман потом говорил, что он шуршание кальки слышать не может. Так слух обостряется. Прямо в голову бьет. Прямо в голову…

Нельзя. Тут у нас все нельзя. Ничего у нас тут нельзя. Тут знать надо. Много тут надо знать. Понимать ее. Лодку. Она ж как живая. Она же как человек. Полюбит тебя – жить будешь, и ничего с тобой не случится. А если не полюбит – только держись. Что-нибудь да подстроит.

На лодке чем ты дольше служишь, тем больше понимаешь, что тут аккуратно все надо. Очень тут надо аккуратно.

Ничего нельзя трогать, касаться. Всюду проложены свои дороги. Дорожки, пути. По ним только и можно тут ходить. А пошел другим путем – и умер. Смерть-то всегда рядом. За спиной. Я думал, что я к ней привык. Привыкаешь же ко всему и к ней тоже. Иначе никак. Не выдерживает человек.