Пловец - Ираклий Квирикадзе Страница 22

Утренним поездом уехал Абаев с Поддубной к своим осетинским родителям.

Вечерним поездом уехал Ноэ.

Ноэ возвращался в деревню, испытывая тревогу. Уезжая от пароходных гудков, от грязевых ванн, от лунных дорожек в море, он не чувствовал радости приближения к рачинским пейзажам. Месяц он отгонял от себя мысли об учительнице английского, жаждал излечиться от этого наваждения. Раскаленная сковорода, на которой он вертелся последнее время, стала остывать в период курортной жизни. Но, шагая по родным местам, он вновь почувствовал жар адовой сковородки.

Он рисовал встречу с учительницей английского. Он тихо шептал: «Опомнись, все кончено!» Но дрожь в теле, сухость во рту, блуждающий взор, с каким он поднимался по тропе к дому, – все это говорило о том, что выздоровления не наступило.

«Папуна Лобжанидзе женился на учительнице английского». Эту фразу произнесла Тасо после расспросов о Мацесте, после разглядывания туфель, привезенных отцом, после прикладывания к уху большой раковины, в которой слышался глухой шум морских волн.

Ноэ в этот момент стоял под грушевым деревом, рука его была поднята к спелой желтой груше, он уже вроде и сорвал ее, но фраза «Папуна Лобжанидзе женился на учительнице английского» заставила опустить руку, Ноэ посмотрел на траву, куда упала груша, и увидел мацестинскую ванну, откуда он, голый, только что вышел. Он долго смотрел, как опустошается ванна.

– Вот и все, – сказала и улыбнулась сестра. – Иди, чего ты стоишь голый.

Ноэ поднял голову и…

Как говорил потом врач-психиатр в Тбилиси, к которому возили Ноэ на исследование, у него наступило резкое нарушение в работе памяти. В какой-то момент «цепочка памяти» разорвалась, и он потерял свое прошлое.

Шесть лет Ноэ не узнавал никого. Он не узнавал даже себя. Улыбаясь, он говорил: «Я понимаю, что я жив, но не знаю, кто я такой».

По рачинской деревне ходил старый человек, бывший председатель колхоза, он не только не узнавал людей, но и не помнил названия предметов, животных, растений, он не знал, что дерево – это дерево, что камень – это камень, что корова – это корова.

При этом он был не сумасшедший, он был в здравом уме, конечно, если только можно назвать здоровым ум, из которого исчезла память, вытекла вся до капли, как лечебная вода из мацестинской ванны – последний образ, промелькнувший в голове Ноэ при известии о замужестве учительницы английского языка.

Жители деревни вначале с недоумением смотрели на человека, который долгие годы был их главой. Но, поняв, что его посетила странная болезнь, отогнали от него двух-трех наглецов, начавших развлекаться над неумением Ноэ отвечать на самые элементарные вопросы. Жители протянули руку помощи. Дом был полон припасов на зиму, собран виноградник.

Тасо следовала за отцом повсюду, так как если он уходил в лес, то мог заблудиться, не найти назад дороги. Однажды Тасо не уследила за ним, и деревня искала его ночью с факелами, под утро нашли, он спал в кустах ежевики.

Написали письма Захарию и Сандро. Сыновей не было в Тбилиси. Сандро уехал на заработки в Среднюю Азию: в моду входили лаковые туфли, и Сандро был одним из тех ловкачей, кто вывозил продукцию полулегальных обувных цехов за пределы республики.

Захарий к зиме появился в деревне. Он повез отца в Тбилиси. Показывал врачам. Ноэ прожил в доме у сына месяц. Потом жена Захария уговорила мужа вернуть отца в деревню под предлогом, что усмотреть за ним в городе трудно, он не сидит дома, за ним нужен глаз да глаз, а на улицах, куда он сбегает, – трамваи, машины. Однажды, когда Ноэ исчез на два дня, его искали по всему Тбилиси – и нашли в вагончике фуникулера. Он, оказывается, катался два дня вверх-вниз, его катали школьники, студенты, влюбленные, солдаты и просто бездельники. Захарий отвез отца назад в деревню.

Шло время. Пятидесятые годы Ноэ провел в неведении событий, творящихся в мире.

К нему хорошо относилась красивая женщина, вечно беременная, родившая близнецов-мальчиков и вновь готовившаяся родить, – учительница английского языка.

Завидев эту женщину, Ноэ спрашивал, как ее звать, и в течение недолгой беседы называл ее по имени, потом забывал.

Однажды ранней весной Ноэ вышел на улицу. Стоял густой туман. В тумане он услышал плачущие голоса.

Мужчины, женщины, дети стояли на деревенской площади перед большим портретом человека, которого Ноэ никак не мог узнать. Ноэ понимал, что раз плачут все, то он всем дорог, а спросить, кто это, Ноэ не решался. Ноэ смотрел на портрет и судорожно вспоминал и не мог вспомнить. Лицо было знакомо, но забыто. Он подошел поближе к портрету. Прочел две заглавные буквы И. В., остальные буквы были скрыты под черным траурным крепом.

– И-и… вэ… и-и… вэ… – повторял Ноэ, ему доставляло удовольствие читать. Память на буквы у него восстанавливалась, но вот кто был И. В., увы, он не знал.

Был март. Было холодно. Весь 1953 год деревня горевала.

На следующий год в апреле, полном солнца и цветения, приехал Павел Павлович Красоткин со своими пчелами.

В кузове грузовика стояло сорок ульев.

– Здравствуй, Ноэ!

– Кто ты?

– Я – Красоткин!

Ноэ улыбался, кивал головой, но Красоткин чувствовал, что Ноэ не помнит его. Он стал объяснять, что он Красоткин, тот самый, из Мацесты.

Про себя Красоткин думал: «Угораздило же меня, черт, поехать за тысячу километров для встречи с человеком, который стоит и смотрит на меня, как баран на новые ворота».

Красоткин стал злиться:

– Не узнаешь?

– Нет.

Небольшими жужжащими группками начали вылетать пчелы из ульев. Это были разведчики, которых пчелиные семейства выпускали на обзор местности во время остановок грузовика.

«Уеду. В конце концов, мне не Ноэ нужен, а цветы».

Красоткин оглянулся на раскрашенные в яркие цвета склоны гор: «Здесь рай для меня».

Красоткин что-то крикнул пчелам, и те, повинуясь, учуяв его раздражение, быстро влетели в улья.

– Поехали!

В часе ходьбы от деревни среди полей красного клевера построил Павел Павлович Красоткин свой пчелиный городок.

Мед шел нежнейший на вкус.

Красоткин был доволен. Не покладая рук с восхода до заката солнца творил он в своем пчелином рае.

Однажды, залив в бидон густой майский мед, пошел он в деревню к Ноэ. Месяц с лишним мучался он обидой; один, в деревянном сарайчике, где с трудом умещалось его длинное, худое тело, он думал о непонятном приеме, оказанном ему на грузинской земле, к которой он, Красоткин, питал давнюю, еще в детстве родившуюся любовь, много лет сопровождавшую его в одинокой, кочевой жизни пчелиного пастуха. Пчелиным пастухом прозвал он себя сам. Краснодар, Нальчик, Орджоникидзе, Грозный… По этой трассе колесил он со своими пчелами, с восторгом глядя на юг, где снежные вершины Кавказских гор стояли преградой к земле, которую воспел любимый его поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. «Демона» Красоткин знал наизусть.