Уто - Андреа де Карло Страница 22

Не отвечаю, но и не смотрю в одну точку, как с Витторио, не стою истуканом, стараясь поглубже упрятать свои чувства. Мне вообще всегда легче общаться с женщинами, чем с мужчинами, так уж сложилось. Не знаю, в чем тут дело – то ли в игре обольщения, то ли еще в чем, во всяком случае, с ними мне удается хоть иногда уклониться от объяснений и лобовых вопросов, занять наименее уязвимую позицию.

Кроме того, Марианна – довольно красивая женщина, и хоть она и старше меня лет на двадцать, мне кажется, я различаю призывные искры в ее светящемся духовной чистотой взгляде.

Эти вспышки пробиваются наружу контрабандно на какую-то долю секунды, когда она поворачивается ко мне, что-то показывает или быстро посматривает на меня с острым любопытством, от которого мне становится жарко. Но, вообще-то, она обращается со мной деликатно, не забывая, что я бедный сирота, очень ранимый мальчик, старается, чтобы я чувствовал себя у них как дома, окружает заботой и семейным теплом. Она никогда не говорит о том, что случилось в Милане с мужем моей матери, но всегда это подразумевает, когда мы с ней разговариваем, – я чувствую это по подчеркнутой мягкости ее интонаций.

– Красота, верно? – говорит она и показывает на растения в теплице, на снег за окном, на дом, на лес, на воздух и зиму. – Они с Витторио так притерлись друг к другу, что говорят об одном и том же и одними и теми же словами, их друг от друга не отличишь. – Казалось бы, так просто, – говорит она. – А ведь многим людям не дано все это видеть. Они распыляют свою энергию во все стороны, у них нет времени оглядеться вокруг. – Чудесно, – добавляет она с улыбкой, – что ты понимаешь, о чем я говорю.

Поправляю очки на переносице и стараюсь представить себе, какими они оба, Витторио и Марианна, были до приезда сюда: он – далеким от всего этого, хотя и немного заинтригованным, она – твердой, несмотря на кажущуюся хрупкость, уже с просветленностью во взгляде. Стараюсь представить себе их споры: рациональные доводы сопротивляющегося изо всех сил медведя Витторио, беспомощность, возможно, слезы Марианны, бурные сцены с Джузеппе, который еще не знает, что ему предстоит превратиться в Джефа-Джузеппе, а может, уже предчувствует это. Вспоминаю звуки сдвоенного дыхания, которые я слышал несколько дней назад в полседьмого утра из спальни, и пытаюсь разгадать, что притягивает их друг к другу: неужели только очищенные, выправленные и выпрямленные чувства, приобретенные уже здесь, в Мирбурге?

Стою рядом с ней у кухонной стойки, на которой она готовит тесто для печенья: смешивает пшеничную муку с кокосовой, добавляет миндальную пасту и мед. Нина, как всегда, в своей комнате, Джеф-Джузеппе ушел помогать Витторио, дом погружен в безмолвие, как межпланетный корабль в космическое пространство.

– Теперь мы все так счастливы, – говорит Марианна, и эта фраза могла бы составить безупречное гармоническое сочетание с золотистой тональностью светлого дерева гостиной, с воцарившимся в доме покоем, если бы не ее чуть дрогнувший взгляд. – Но чего это стоило! Мне пришлось побороться за то, чтобы приехать сюда.

– Витторио мне рассказывал, – говорю я, не отрывая взгляда от ее рук, которые укладывают тесто в алюминиевые формочки в виде звезд, полумесяцев, дельфинов.

– Рассказывал? – спрашивает она без тени удивления, словно их с мужем версии обязательно должны совпадать. – Мы были готовы расстаться навсегда. Практически уже расстались. Витторио говорил, что не может отказаться от привычной жизни, я же поняла, что больше так жить не могу. Мне хотелось убежать от шума, машин, снобизма, ревности, зависти, от соревнования за социальные блага и тому подобных вещей. Джеф уже стал тянуться к дурному, целыми днями сидел перед телевизором, забивая уши всякой чепухой. Его занимали только марки джинсов, марки ботинок, он готов был питаться всей этой рекламируемой отравой, книг в руки не брал, жил, не думая, не чувствуя, без цели, без интересов.

– О Мадонна! – сказал я, глядя на ее прямой нос, на светлую нежную кожу у виска, под которой пульсировала маленькая голубоватая жилка. Эта ясность ее взгляда, упорная и решительная, накладывала отпечаток стерильности на весь ее облик, делала ее далекой, чужой.

– Да, – сказала она, – поэтому я решила уехать и увезти Джефа, уехать во что бы то ни стало, даже если никогда больше не увижу Витторио. Для меня это был вопрос жизни и смерти.

– А Витторио? – спросил я, глядя, как двигаются ее руки, обтянутые мягкой шерстью свитера. Движения были такие умелые, профессиональные, будто она принадлежала к роду потомственных месителей теста для печенья и хранителей больших деревянных домов. И все-таки мне почудилось, что я разглядел краешек сомнения, тонкую трещинку, готовую вот-вот разойтись и придать этим движениям трагический характер.

– Сначала он вел себя ужасно, отгородился от меня стеной. Он сопротивлялся, потому что боялся перемен, которые ему были нужны даже больше, чем мне. Ты представить себе не можешь, как он себя вел! Это было просто ужасно. – Она посмотрела на меня так, будто считала, что мне понятно, что она имеет в виду, и ее доверительный взгляд вызвал в моем теле сладкий отзвук. – Через две недели он приехал сюда, познакомился с гуру, с другими людьми и начал меняться. Буквально день ото дня, честное слово. Решил купить землю, построил этот дом, можно сказать, своими руками. Работал как одержимый. За год он не написал ни одной картины, ему казалось, что дом и жизнь в этом месте важнее картин. С гуру они подружились, ты бы на них посмотрел, когда они вместе! Он стал одним из главных жертвователей, одним из тех, кто финансирует центр духовных исканий и ашрам. Он понял, что здесь нам будет хватать и малой доли тех денег, которые тратились в Италии, поэтому решил поделиться средствами с другими. Я думала, что хорошо его знаю, но он изменился полностью, просто переродился. Замечательно все-таки, что люди способны меняться.

Я слегка киваю, хотя и не согласен. По-моему, люди на самом деле не меняются, только открываются разными сторонами в зависимости от момента, обстоятельств или под влиянием тех, с кем имеют дело. Для проверки этой мысли даю полный назад и вспоминаю, что и в три года был таким же, как сейчас, – неудовлетворенным, недовольным всем на свете.

– Люди развиваются, – сказала Марианна, – Свами это всегда повторяет. Только для этого нужны подходящие условия – пища, климат. Точно так же, как и для растений. Если, например, оставить цветок в закрытом помещении без света или выставить на улицу, где нечем дышать от выхлопных газов, он завянет, листья засохнут, свернутся. Но если ты посадишь его на солнце, в хорошую землю, будешь поливать, то сам увидишь, как он будет расти.

– А почему Витторио сначала был таким? – спросил я, хотя меня на самом деле это мало интересовало, просто хотелось еще поиграть с ней в эту доверительную игру. Я не запомнил ни ее, ни Витторио, когда они были у нас дома пять лет назад и когда мать заставила меня, как дрессированную обезьяну, перед ними выступать.

– Он был занят только собой и своей работой, – говорит Марианна, – на меня и на Джефа у него не хватало времени. На Нину тоже. Когда я пыталась с ним объясниться, он буквально свирепел, нападал на меня. Говорил, что я посягаю на его работу, сталкиваю между собой своего сына и его дочь. Что я ревнивая, глупая, настырная. Даже сумасшедшая. Что он должен чувствовать себя свободным, а я хочу его заарканить. Я была в отчаянии, мне было больно, обидно. Энергия всегда била в нем ключом, но он тратил ее только на картины, на вещи, на свои удовольствия, мы же занимали в его жизни самое незначительное место.