Дождь прольется вдруг и другие рассказы - Мишель Фейбер Страница 22

Несмотря на все эти загадки из области сверхъестественного, задача руки оставалась предельно ясной: обеспечивать связь между Ниной и миром реальных вещей.

Одевая Нину, рука каждое утро после пробуждения вновь сталкивалась с фактом существования другой руки, той, которую Нина называла левой и которая жила на противоположной стороне Нининого тела. Во всех отношениях, за исключением порядка пальцев, она выглядела как родная сестра правой. Обычно рука охотно и эффективно сотрудничала со своей напарницей в тех случаях, когда этого требовала поставленная задача, и надо сказать, что, когда они работали вместе, это напоминало какой-то хитроумный и изысканный балет, но все же сходство танцоров в данной ситуации скорее тревожило, чем успокаивало: со стороны часто казалось, что одна из рук пытается изловчиться и занять место другой. Впрочем, правая рука Нины постоянно чувствовала, что у нее имеется некоторое преимущество перед соперницей, и при любой возможности стремилась справляться с заданием самостоятельно. Короче говоря, особенной приязни между руками не наблюдалось, и в тех редких случаях, когда одной приказывали обхватить другую безо всякой практической надобности, руки ложились на колени к хозяйке и лежали там неподвижно, испытывая явную неловкость.

Однако, когда приходило время взяться за работу, руки прекрасно дополняли друг друга, словно две сестры-близняшки, которые ловко делают общее дело, никогда не вспоминая вслух о своей близости в материнской утробе, но ощущая ее всем своим существом. Именно так в настоящий момент обе руки натягивали на Нину одежду, ныряя вниз, а затем взмывая вверх, словно пара ловких акробатов. Одевание Нины не представляло никаких трудностей: она была худой, плоской и предпочитала самую простую одежду. Застегивая на Нине бюстгальтер, пальцы двух рук встретились и соприкоснулись коротко обстриженными ногтями, но через какое-то мгновение их совместная работа была завершена, и они снова обрели независимость, после чего у правой руки, как обычно, осталось лишь смутное воспоминание о существовании ее родственницы.

Отношения между рукой и самой Ниной были еще более запутанными. Рука не могла бы с ходу ответить на такие неделикатные вопросы, как «Кто из вас двоих главный?» или «Кто и кому отдает приказы?». С этим дело обстояло примерно так: попробуйте погладить кошку против шерсти, и шерсть вздыбится, станет колючей, но через мгновение снова обретет гладкость и блеск, поскольку генетически на это запрограммирована. Порой Нина заставляла свою руку поднимать крышку с кипящей кастрюли или брать розу за колючий стебель, и тогда рука возмущалась, но ее протесты глохли в вакууме, отделяющем мысль от действия. Однако случались и противоположные ситуации, когда Нина, пошатнувшись в резко затормозившем автобусе, с удивлением обнаруживала, что ее рука уже успела схватиться за металлическую штангу, или же когда, едва почувствовав зуд, сознавала, что рука уже чешет место комариного укуса. Взаимопонимание Нины и руки было слишком подлинным, чтобы его мог разрушить один-другой порез или обожженный палец; вместе Нина и рука составляли единое, практически неделимое существо.

Взяв на себя инициативу, рука помогла Нине добраться до зеркала, причесала ее и подвела ей глаза черным карандашом. Под глазами у Нины уже виднелись какие-то темные круги, но они были недостаточно выразительными, и рука нарисовала другие, более яркие и правильные линии. Иногда перед зеркалом ей приходилось выполнять намного более сложные косметические процедуры с использованием ватных тампонов, крохотных баночек, лилипутских фаллосов из ярко-алого воска и миниатюрных кисточек. Однако сегодня дело ограничилось черными линиями. Впрочем, почему бы и нет? То, что Нина стала уделять меньше внимания своей внешности, вполне устраивало руку, которая не придавала собственному виду практически никакого значения.

Рука начала жизнь крохотным пухлым комочком, беспомощным, как выброшенная на берег морская звезда.

Со временем она выросла в порывистую маленькую лапку, которая размазывала шоколад по Нининым щекам, составляла яркие кубики, плескалась в пене, покрывавшей воду в ванне, внутри которой сидела сама Нина. Однажды, когда Нина впервые очутилась на берегу моря, руке даже удалось подержать в покрытых песчинками пальцах настоящую морскую звезду.

Пришло отрочество: рука стала застенчивой и сексуально озабоченной. Она, например, начинала нервно подрагивать, когда ее левая сестра осторожно покрывала лаком ноготь, зная, что вскоре, как только холодная прозрачная жидкость высохнет, ей предстоит оказать своей близняшке ту же услугу.

С наступлением зрелости рука превратилась в непритязательное создание, по-прежнему тонкое и гибкое, но все же несколько огрубевшее за тридцать шесть лет беспрерывной работы и покрывшееся неприметными мозолями и морщинками. В те редкие моменты, когда рука Нины касалась руки, принадлежащей более юному существу (детей у Нины не было, а теперь, после того как от нее ушел муж, не оставалось и надежды на то, что они когда-нибудь появятся), она изумлялась тому, какой грубой и твердой стала ее кожа. Но стоило руке очутиться под щекой или под подушкой у Нины, как она вновь начинала верить в собственное изящество.

В молодости рука много чего недолюбливала: она избегала некоторых видов работы, слишком высоких или слишком низких температур, а также поверхностей с определенной фактурой. Теперь она стала неразборчивой. Когда, например, она готовила завтрак, ей приходилось прикасаться к сырому мясу и другим холодным и липким вещам, а также двигаться в испарениях кипящего масла, пока эти мерзкие субстанции жарились на сковороде. У самой Нины с утра аппетит почти отсутствовал, к тому же она всегда отдавала предпочтение вегетарианской пище, но это плохо сочеталась с ее новой работой, где требовалось браться за дело сразу же по прибытии на рабочее место и не испытывать ни усталости, ни голода на протяжении по меньшей мере трех часов. Невозможность выдерживать подобную нагрузку после чашки чая и нескольких ложек авокадо привела к настоящей революции в организации Нининого завтрака: теперь, вместо того чтобы намазывать тонким слоем творог на хрупкие крекеры и осторожно отделять дольки грейпфрута, руке приходилось сжимать испачканную в жире лопаточку и переворачивать скворчащий на сковородке животный белок: бифбургер, сосиску или яичницу с ветчиной. Одной яичницы, без мяса, Нине не хватало, чтобы одолеть дистанцию до обеденного перерыва, словно фабрика отказывалась удовольствоваться подсунутым ей неразвившимся зародышем и требовала зрелой плоти.

Кормление Нины само до какой-то степени напоминало работу на фабрике: знай подноси пищу ко рту, пока не кончится смена. Правда, в конце концов эта монотонная работа вознаграждалась вытиранием губ: руке нравилось это сложное изящное движение, круговое и одновременно скользящее, которое затем следовало повторить в обратную сторону; примерно такое же удовольствие, наверное, испытывает тюлень, ерзая на покрытом мокрой галькой пляже.

Рука наслаждалась подобными маленькими радостями, но их становилось тем меньше, чем дольше Нина работала на фабрике. В последнее время ей не доводилось браться ни за зубную щетку, ни за зубочистку: покончив с едой, Нина тут же мчалась на работу.

Несмотря на то что рука бывала на улице почти каждый день и при любой погоде, она мало что знала о мире за пределами Нининого тела. Столкнувшись с величием Вселенной, рука предпочитала зарыться к хозяйке в карман или пугливо залезть к ней под подбородок. Она едва ли сознавала, что улица, по которой сейчас бежит Нина, соединяется с другими улицами, которые все вместе образуют нечто, именующееся городом. Автобус, на который Нина боялась опоздать, вместе с другими подобными ему устройствами составляет нечто, называемое транспортом. Здания, которые проносились мимо, если автобус ехал достаточно быстро, как считалось, объединяются в так называемые пригороды, у каждого из которых имеется свое особенное название и характер. Но рука не могла надолго запоминать подобную информацию; внешний мир был чудовищно далек от нее и напоминал о себе лишь постоянно меняющимся потоком пейзажей. И что ж позорного в том, чтобы уделять клепаному потолку автобуса больше внимания, чем далекому небу? Или в том, чтобы потерять интерес и к потолку, когда получаешь более непосредственное удовольствие от пересыпания монет в ладони? Трогать эти холодные серебристые кусочки металла, заставляющие ладонь потеть, когда переворачиваешь их перед тем как отдать, — ощущение намного более захватывающее, чем любое из тех, которые способна дать неосязаемая пустота, какой бы огромной она ни была. Возможно, именно это Нина имела в виду, когда сказала (сочувствующим подругам, которые убеждали ее бросить работу), что все дело в деньгах.