Ночь будет спокойной - Ромен Гари Страница 22

Ф. Б. Ты не думаешь, что в твоей приверженности «некоему образу Франции» есть нечто отличное от отношений с цивилизацией, здесь ощущается воздействие эмоционального эха войны, братского духа эскадрильи, людей, проживших четыре года в самой тесном единении…

Р. Г. Я человек из плоти и крови, и я не отстраняюсь от какого бы то ни было страдания и какой бы то ни было любви, чтобы хладнокровно поразмышлять. Послушай, в одной из радиопередач «Маска и перо» некий доброжелатель сказал мне строго: «Нужно отрешиться от себя, когда делаешь политический выбор». Очень смешно. Потому что у этого парня, понимаешь, нет подсознания. Он полностью в курсе того, что в нем происходит. И когда он делает политический выбор, он сначала сдает свое подсознание на вешалку. Это правда, я испытываю трудности, когда надо сделать политический выбор, но причина этого, по-моему, очевидна. Мы живем в конце цивилизации. И тут что совместная программа левых сил, что программа ЮДР — это отказ от перемен, едва отличающиеся друг от друга способы обустроить кресла и кушетки в экспрессе, но без малейшей попытки перенести рельсы, изменить направление. Это всегда одна и та же перестановка мебели. В любой программе есть исходный вопрос — это человек, люди. Программы разбиваются о головы людей и разбивают голову людям…

Ф. Б. Но есть все же политики, которых ты уважаешь?

Р. Г. Лично — да. Мне очень нравится Савари [59], я бы голосовал за него, но он поражен интеллектуальной честностью, в нынешнем контексте у него нет никаких шансов.

Ф. Б. Но… он, кажется, кавалер ордена Освобождения?

Р. Г. Да, ну и что?? Это недостаток?

Ф. Б. Я подчеркиваю совпадение… или верность, вот и все. Миттеран?

Р. Г. Он для меня — литературное открытие. Я иногда читаю передовицы, которые он публикует в своей газете, они замечательно сработаны. Продолжал бы лучше как писатель.

Ф. Б. А в плане политической деятельности?

Р. Г. Честно тебе признаюсь, он привел меня в ужас своей эмблемой. На последних выборах иду в свой избирательный участок — я специально вернулся с Майорки, где у меня дом, — и что я вижу на стенах? Миттерановский плакат, ну, ты знаешь, роза в кулаке. Остолбенел и остановился. Я стоял там, не веря своим глазам: эта рука, сжимающая стебель розы, нисколечко не заботясь о шипах, впившихся в ладонь… Там, в ладони, наверняка кровищи черт-те сколько… Это, бесспорно, самый мазо-политический плакат, который я когда-либо видел… В итоге я вообще не стал голосовать.

Ф. Б. Вечно эти руки…

Р. Г. Да. Вечно и прежде всего.

Ф. Б. Мендес-Франс? [60]

Р. Г. Я питаю большое уважение к его интеллектуальной честности и восхищаюсь его верностью самому себе. Но это сочетается в нем с излишней верой в диаграммы и абстрактные построения. У меня был такой случай… В конце войны Мендес попал в мою эскадрилью. Он был непревзойденным «в классе», в навигационных упражнениях на бумаге. Но однажды он оказался в моем самолете во время тренировочного полета. Несмотря на все свои расчеты, он заблудился, не мог сказать, где мы, и пришел с просьбой разрешить ему посмотреть мои навигационные расчеты. Я их не сделал: я знал «треугольник» наизусть, я был командиром боевой машины, стояла прекрасная погода, я летел по наземным ориентирам. Что я ему и сказал. Тут он прямо взбесился, кричал, что я-де отказываюсь показать ему свои расчеты… по-моему, он принял меня за какого-то «анти» и устроил небольшую психологическую бурю. Он мне даже заявил — я цитирую: «Я вам это попомню». Впрочем, когда он мог бы это сделать? Годы спустя, прибыв в Нью-Йорк в качестве премьер-министра, в ООН, где я был мелкой сошкой, он был со мной крайне любезен. Короче говоря, я не мешаю ему бушевать, показываю на местность, над которой мы пролетаем, говорю, что это Букингем и что ему нужно исходить из этого. Он смотрит в свои расчеты и говорит: «Это Одихем». Я ему говорю: «Букингем», показывая на две знакомые зеленые цистерны на земле. Он мне сует в нос свои бумаги и повторяет: «Одихем». Я запрашиваю пеленг у земли и показываю ему местоположение, опираясь на материальное доказательство: «Вы же видите, что это Букингем». Мендес смотрит еще раз в свои расчеты, улыбается, повторяет: «Одихем»… и уходит… Что ж, он человек не без юмора, но с излишней верой в абстрактные расчеты…

Ф. Б. Шабан-Дельмас? [61]

Р. Г. Очень симпатичный. Помнишь нападки на него из-за налоговой бумажки, которую он заполнил в соответствии с законом, что было большой ошибкой? Против него развернули кампанию ненависти, и ему пришлось уйти из власти, потому что он не жульничал и, следовательно, был нерепрезентативен…

Ф. Б. Но не отказываешься же ты совсем от политического выбора?

Р. Г. Политическая истина состоит из встреч с истиной исторической, это линия, которая проходит зигзагами через все партии, и я стараюсь следовать этой линии и идти за теми партиями, которые она в данный момент пересекает. Но есть и другое. Единственная священная обязанность, которую я возлагаю на искусство или литературу, это поиски истинных ценностей. Я считаю, что нет ничего более важного для писателя. Между тем только непочтительное отношение, ирония, насмешка, даже провокация могут проверить ценности, очистить их от грязи и выделить те, которые заслуживают того, чтобы их уважать. Подобная позиция — и это, возможно, самое восхитительное, что есть в истории литературы, — для меня несовместима ни с какой полноправной политической ангажированностью. Истинным ценностям нечего бояться испытаний сарказмом и пародией, вызовом и язвительностью, и любой политический деятель, значимый и подлинный, выходит невредимым из этих испытаний. Истинной морали не страшна порнография — так же как и политическим деятелям, не являющимся фальшивомонетчиками, незачем бояться «Шарли Эбдо», «Канар Аншене» [62], Домье [63]или Жана Янна [64]. Совсем наоборот: если они настоящие, то испытание кислотой всегда идет им на пользу. Достоинство не накладывает запрет на непочтительность: напротив, оно нуждается в этой кислоте, чтобы показать свою подлинность.