Компаньонка - Перихан Магден Страница 22

— Хватит болтать, — игриво смеется отвратительно влюбленная Мэри Джейн. — Я знаю, что ты хочешь сказать: я скучная и заурядная.

Она уходит, а потом возвращается и приносит «Анну Каренину». Потом дает нам слово забронировать на ужин столик как можно дальше от капитанского и уходит, источая аромат влажной страсти.

Я пытаюсь читать, а девочка сражается с картиной. Через пару часов мы идем в кафе и чем-то обедаем. Когда возвращаемся в каюту, я вспоминаю о ее сне и о странной паре — генеральном директоре с Тамарой.

— Тебя в это путешествие отправила госпожа Тамара с директором?

— Ага, они. Еще и настаивали. Как и с тобой.

— Когда тебе исполнится двадцать четыре года, ты сама станешь директором. А госпожа Тамара станет опять просто госпожой Тамарой. Она страшная женщина. Слишком умная, слишком проницательная. Как машина. Не ошибается никогда.

— Машина, которую изготовил мой дедушка, — пожимает она плечами. — Тамара пришла к нему на работу, когда ей было семнадцать лет. Согласилась быть его секретаршей, любовницей, служанкой, нянькой, дочкой, матерью — кем угодно, чего бы он ни пожелал. Ей нравилось, что ее ваяют из глины, как статую. В последние годы жизни дедушки они превратились в одно странное существо с двумя телами. Так слились друг с другом, что было непонятно, где начинается один и заканчивается другой. Дедушка тогда полностью подчинился ей — ведь она умела быть кем угодно: его отцом, сыном, братом, господином, жиголо. Всем.

Она задумчиво рассматривает краску под ногтями. А затем подскакивает, будто ее ужалили, и кричит:

— С чего ты взяла, что я стану генеральным директором?! Мой дурень-дядя и тебе сообщил о завещании? Вранье!!! Все, что они говорят, вранье, вранье!.. Та статья в завещании дедушки нужна было только для того, чтобы унизить дядю! А когда мне исполнится двадцать четыре, начнутся суды и адвокаты, и мне придется выступить с официальным заявлением, что я отказываюсь от должности генерального директора, а потом меня запихнут в психушку, вот и все! Генеральный директор у нас только один! Тамара, всегда только Тамара!

— Странная женщина, — задумчиво говорю я. — У нее на столе лежит «Шибуми». А на стене копия «Таможни» Руссо. Странные вкусы.

— Дедушка был таким жадным, что в этом его никто не мог переплюнуть. Но в последние годы он так обожал Тамару, что купил ей на аукционе в Париже два оригинала Руссо. Это ее любимый художник. Так что то, что ты видела — не копия. Вторая висит у нее дома: Тамара уже шесть лет живет в доме моего дедушки.

— В отношениях людей иногда наступает такой момент, похожий на цикл песочных часов. Все переворачивается. В этой точке все меняются ролями. Добыча становится охотником, охотник — добычей. Тот, кто месил тесто, оказывается перемешан и перемолот сам, тот, кто был в тени — сияет, как солнце. Тот, в ком нуждались, сам испытывает нестерпимую потребность в ком-то. Тот, кто безответно любил всю жизнь, становится объектом поклонения. А тот, кого унижали, входит во вкус удовольствия унижать. Если бы мы знали, с кем и когда наступит эта точка, мы стали бы сильнее. Но мы не знаем.

— Ага… Это про Тамару с дедушкой. А теперь больше не отвлекай меня, мне хочется рисовать. Столько времени прошло с тех пор, как я начала эту картину… Любить-то я ее люблю, но она мне так надоела. Вечно на каком-нибудь моменте да застряну. Я боюсь, что не смогу ее закончить, но принуждать себя не хочу. Зачем? Тебе ведь знакомы такие чувства? Делаешь — когда делается. А нет — и наплевать. Знакомы ведь? Знакомы.

— Еще как знакомы! То, что ты переживаешь — естественно. Когда Толстой писал «Анну Каренину», он писал своему другу: «Эта утомительная, отвратительная Анна Каренина». «Я обязательно должен закончить этот роман. Я от него болею». Наверное, творчество — самое мучительное занятие на свете, ведь ты сражаешься сама с собой, со своим собственным произведением. Только подумай — жить, двадцать четыре часа в сутки мучаясь от родовых схваток. Каждый день за столом проходить через ужас естественных родов, выкидыша, кесарева сечения или аборта…

— Ox, ну ты и загнула!

Она делает такую рожицу, что я начинаю смеяться. Поцеловав ее в щеку, направляюсь к двери.

— Только дай слово: ты вернешься, — говорит она мне вслед. — Когда ты здесь, я чувствую себя… как бы сказать, будто я на качелях. Будто я лечу над морем. Будто я на высокой прекрасной горе. Это такое странное чувство, что даже если я упаду в это в море, в эту красоту, то…

— Но ты же боишься воды, — замечаю я.

И повторяю уже за дверью: «Ты же боишься воды».

Ну все. Наконец наедине сама с собой. Сама с собой? Такое возможно?

* * *

Вернувшись к себе, долго чищу зубы. Потом переодеваюсь — надеваю черную футболку и узкие обтягивающие брюки со змеиным узором. Интересно, а чего это я надела одежки, в которых мне так тесно? Наверное, я надеюсь встретить за ужином Дональда Карра! Кошмар. Так нельзя. Финиш.

Почему счастье и волнение всегда так предсказуемы и зависят от других? Почему я хочу видеть этого человека — ни с того ни с сего? Почему он мне снится? Почему я не могу спастись от этих дурацких чувств, хотя они мне в принципе неприятны? Ах, сексуальность? Возьми себя в руки и никуда себя не пускай. Сохрани себя от унижения, от боли и обид, от того, чтобы воспринимать жизнь в зависимости от того, как складываются отношения с этим человеком.

Ложусь на кровать и пытаюсь уснуть. Но не получается: я перемалываю свои чувства, что-то мешает мне жить, будто я сломала какую-то любимую и нужную вещь. Сейчас он с Мэри Джейн? Что он делает? Ночь они провели вместе? Тоскливо. Желание и ревность всегда проникают к нам в жизнь рука об руку, как сиамские близнецы. Ненавижу оба эти чувства. Но вынуждена признаться: я и люблю возбуждение, этакий электрический разряд, хотя это и действует мне на нервы. Предательское удовольствие обычно будит от спячки.

В дверь стучат. Девчонка пришла! Беспокойное, бесчувственное чудовище. Маленький вампир, который питается любовью. Она душит меня своим присутствием. Не оставляет ни на минуту. Я не могу любить ее, как ей хочется. Почему она не оставит меня в покое?

Раздраженно открываю дверь. На пороге Дональд Карр. Густо покраснев, улыбаюсь. Сердце начинает безумную пляску.

— Пойдем в бар? Вчера вечером мы так и не договорили.

— Не люблю, когда что-то не доделано, — выдыхаю я. — Хочу оставлять все логически завершенным — то есть, если что-то не закончено, пусть оно исчезнет. Потому что иначе эти призраки мешают нам. Лучше уж мертвецы, чем призраки.

Что я несу? Меня явно понесло от волнения и счастья! Краснею еще сильнее.

Дональд Карр улыбается:

— Пойдем.

Бросаю взгляд в зеркало у входа в бар. Как сияют у меня глаза!

Мы пьем виски, разговариваем о том о сем. Он говорит, что любит кошечек. Долго рассказывает о любимой кошке Зельде, которую оставил в Нью-Йорке друзьям. Когда-то был профессиональным велосипедистом-гонщиком.