Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк Страница 22

Бу-у-бу-ум!.. Содрогнулись от удара глубины, заколыхались на каменистом дне водоросли. Звуковые волны разбежались, растворились, утихли. Что-то спускается. Вода у поверхности возмутилась, но пересилила себя, сдержалась, не позволила разволноваться немногочисленным ныне подводным обитателям. Рыбьи косяки уже ушли вдоль берега к западу, покинув те края, где мечут икру, чтобы провести зиму на более привольных шельфах Бельта. Остались одни убогие: недокормленные мальки, старые да больные рыбы, и все они бросились врассыпную, когда в их владения вторгся незваный гость. Холодные массы воздуха продвигаются на юг, и первые зимние штормы, первые языки северных течений выхлебывают остатки осеннего тепла. Тощает, хиреет, обессилевает море. Маленькие рыбешки замерзают. Старые рыбы умирают. Больные слабеют и опускаются ко дну. А там, во мраке, встречают их какие-то странные завихрения, невнятные течения, в которых едва проглядываются огромные черные тела.

Безразличные к смене времен года и к нересту, сельди-каннибалы стали сейчас ленивыми, апатичными. Год совершит свой оборот, и здесь снова появятся угри, чуть позже вернутся косяки сельди. Пока же каннибалы довольствуются живущими в воде рачками, призрачно-голубыми облачками моллюсков, обитающих в хрустких мелких ракушках, всякой всячиной, выныривающей из донного песка, да пощипывают за хвосты друг друга. Они ворочаются у кромки расселины: там, внизу, тьма непроглядная, но сверху ведь может что-нибудь упасть? Спешить некуда, их дело — выжидать.

Вот и сейчас: что это там за колебания да вибрации? Сверху что-то спускается, раз спускается, значит — еда. Каннибалы заволновались, отправились патрулировать территорию. Но без лишней суеты — зачем, когда сверху, из светлых вод, опускается, раскачиваясь, темное пятно? Пятно становится больше, каннибалы сбиваются в стаю, объединяют силы, ждут: спешить некуда. Может, рыба. Или мясо. Мясо им тоже перепадает, но нечасто. Обычно оно не плывет, а дрейфует. Может, все-таки мясо? Или рыба?

Вот оно: неуклюжее, неуверенное, беззащитное, зависло у самой кромки рифа. Внизу — тьма, в которую даже они спускаться не отваживаются. Каннибалы кружат, тычутся носами, пробуют. Похоже на пищу, однако… очень уж большое. И твердое. И очертания совсем не как у рыбы. И точно не как у мяса. Что же получается: ферменты в желудках вырабатывались зря? Разочарование… Рыбы толкаются, вьются, сбиваются в более плотную стаю. У непонятного то ли существа, то ли предмета есть усики, один толстый, другой тонкий, которые уходят вверх, туда, где свет и смерть, дергаются, дрожат — брык-брык — в прикрывающей их воде. Вот усик дернулся раз, другой. У существа имеется то ли глаз, то ли еще какое отверстие, прямо посреди брюха, изливающее мутное желтое сияние. Зимовка — это время выжидания, зимой холодно, зимой скудеют косяки. А это… Ну, это от времени года не зависит, законы ему не писаны. Пути его прихотливы, на его появление не надеются, но его почти всегда ждут. Волнуются рыбины, аппетиты у них растут, пробуждая обычно дремлющий интерес к существам, которые обитают на поверхности, ползают по морю и рассекают волны, погружаются и тонут на пути из ниоткуда в никуда. Тупоносые рыбины бодают висящее на усиках нечто. С тех давних пор, когда из устьев рек резво вырвались первые обтянутые шкурами лодки, расползлись вдоль берегов первые неповоротливые корабли и дали первые течи, рыбы получают такую дань. Пусть и в разных обличьях.

Медленно, словно желчь, разливаются воспоминания. Сельди-каннибалы и их предки уже видели холодными своими глазами снующие меж заливами сосновые шлюпки, эскимосские лодки, плоты. С холодным безразличием наблюдали они за этой суетой. Потом появляются гарпунщики — гарпунщики стоят на самом носу, над ними реют прошитые кишками паруса, привлекая за собой тупых, но упорных гигантских акул, а весла гребцов взбивают пену, посылая свои удары на глубину. Корабли викингов — бюрдингеры и кнарры — бороздят открытые воды, добираются до островов Борнхольм и Готланд, плоскодонные же скафы жмутся к берегам. Сплетенные из ивняка и обтянутые кожами рыбачьи лодки вырастают в каботажные суда, галеры — в остроносые парусники. С подветренной от Узедома стороны корабли Харальда, украшенные фигурами драконов, окружают «Длинного змея», берут на абордаж, рубят подчистую всю команду, кровь хлещет по наборной обшивке бортов, вода в Ахтервассере становится красной, вкусной. Олаф Трюгвассон прыгает в море, кольчуга тянет его на дно, где он и будет гнить вместе со своими наемниками. Никто ничему не учится: в море нет воздуха, в воздухе нет моря. Можно либо плавать, либо тонуть, третьего не дано. Поверхность губительна. Все просто: некоторые сельди должны гибнуть во благо всего косяка. Стало быть, у этих созданий существует свой собственный процесс отбраковки, и те, кого они отбраковывают, сколачивают неуклюжие, громоздкие тихоходы, смолят их, чтобы потом рыскать на этих посудинах туда-сюда, переворачиваться и превращаться в пищу? Вот только почему эти жертвоприношения чаще всего делаются во время шторма?

Вот ведь головоломка, точнее, кусочек головоломки. Большие суда и каравеллы кренятся, разламываются и сбрасывают груз в море. Плашкоуты дают течи. Баржи переворачиваются. Менапийские торговцы везут из Финской марки рычащих медведей — для римского цирка; в обмен на них на север плывут короткие мечи и галльское вино. Императорские придворные шлют за перьями, мехами, рабами — а доставьте-ка их к нам на Мозель! Корпорации купцов везут кельнское стекло, самосскую керамику и terra sigillata — глиняные фигурки. Пути, по которым когда-то переправляли янтарь, открыты заново, по ним устремились фризы, франки и саксы, и торговые палаты далеких областей, Мёзии и Иллирии, установили соответствующие пошлины. Береговые и речные патрули на Рейне и Дунае не в силах воспрепятствовать потоку бронзы, железа, вина, оливкового масла и еще сотен разных товаров, свободная торговля которыми находится под запретом: Pax Romana [3]в эти времена не слишком-то спокойна. Ободриты и руяне пытаются перекрыть сухопутные пути для гетов на севере и западе, заставляя купцов путешествовать морем: понтийские бобровые шкуры, кувшины с зерном и вином с Березового острова, рулоны pallia fresonica [4], воск — все это плавает, а значит, и тонет. С далеких персидских базаров идут торговые пути через Аландские острова, откатываются назад к суше, потом по Эльбе-реке — в южные города, по ним текут и монеты, которыми за товары плачено, — сестерции, дирхамы, динары, сольдо. Вода — великий уравнитель: лики императоров и калифов сверкают в ней и тонут одинаково — Адриан и халиф Валид, Август и Хишам, конунг Ивар Широкие Объятья и король Людовик Благочестивый. Из треснувших бочек, выкатывающихся из треснувших трюмов, хлещет густое пиво, окрашивая воду в коричнево-бурый цвет, и любопытные сельди, наглотавшись пива, идут подремать ко дну, где покоятся вперемешку франкские мечи и саксонские лемехи, волчьи и овечьи шкуры, Карл Великий и Гарун-аль-Рашид. Вода не прочь украсить себя драгоценностями тропиков — жемчугами и раковинами-каури, подбавить себе соли с тяжелогруженых барж. Море носит одежду своих апостолов, ест их пищу, пьет их вино, до отвала набивает пучину их щедротами. Его плавающие баловни настороженно прислушиваются к реву лишенных плавников существ, их мычанию, ржанию, блеянью, доносящемуся из пробитых волнами стойл. В недоумении наблюдают они за тем, как покрытые шерстью существа перепрыгивают через борта — вослед своим главарям, вослед — в пучину. Они не так глупы, эти плавающие баловни моря, они ускользают прочь, когда кони в панике бьют копытами по воде, когда медведи отчаянно загребают когтистыми лапами: все равно эти волосатые существа утонут, можно и подождать. Рыбы плывут за баржей, двигающейся на запад от устья Вислы, через Данцигский залив, мимо Арконского мыса и острова Рюген, через Мекленбургскую бухту — к Любеку. Баржа везет… верблюда!