Компас - Матиас Энар Страница 21

Нужно быть Сарой, чтобы интересоваться всеми этими судьбами забытых женщин, но все же какое поразительное зрелище: Берлиоз, обезумевший от любви, ударяет в литавры при исполнении своего «Шествия на казнь» — IV части «Фантастической симфонии» — в Большом зале Консерватории. Эта часть — подлинное безумие, наркотический дурман, муки отравления, саркастическая, скрежещущая пытка слуха, шествие к Смерти — написана за одну ночь, опиумную ночь; по свидетельству Генриха Гейне, Берлиоз смотрел поверх своих литавр на Гарриет Смитсон, смотрел в упор, неотрывно, и всякий раз, как их глаза встречались, бил в литавры еще громче, еще сильнее, как одержимый. (Кстати, Гейне попутно отмечает, что литавры, как и все прочие ударные, более всего подходили Берлиозу.) Берлиоз никогда не бывал на Востоке, но с двадцатипятилетнего возраста восхищался «Ориенталиями» ^[155] Гюго. Следовательно, существует еще и другой Восток — Восток Гёте или Гюго, которые не знали ни восточных языков, ни стран, где на них говорят, но руководствовались трудами востоковедов и путешественников, таких как Хаммер-Пургшталь; однако есть еще и третий Восток, так сказать побочный, — Восток Берлиоза или Вагнера, который порожден этими литературными произведениями, косвенными по своей сути. Третий Восток — вот явление, которое следовало бы истолковать подробно. Таким образом, в литаврах заключено гораздо больше смысла, чем можно подумать. Но как бы то ни было, poor Ophelia в исполнении Гарриет Смитсон, в отличие от британских войск, сдалась на милость французских ударных и вышла замуж за композитора. Каковой брак — жертва искусства — окончился полной катастрофой (иногда и музыка не всесильна!), вот почему Гейне несколько лет спустя пишет, что, «когда в Консерватории снова исполняют Фантастическую симфонию и Берлиоз стоит в оркестровой яме перед своими ударными, а толстая англичанка сидит, как прежде, на авансцене, их взгляды опять встречаются, но… теперь он уже не так громко ударяет в литавры».

Нужно быть Гейне, чтобы вот так лаконично, в десяти строчках, описать историю увядшей любви, — «бравым и остроязыким» Гейне, как называет его Теофиль Готье, тем Гейне, который в Париже, на концерте Листа, зная, что «наш курильщик гашиша» готовится к поездке в Константинополь, спрашивает его со своим немецким акцентом, тоном, в котором сквозят ирония и юмор: «Как бы вы описали Восток, вернувшись оттуда?» Подобный вопрос можно задать всем, кто посетил Стамбул, ибо путешествие размывает свою цель, отодвигает ее на второй план, растворяет в отсветах, отзвуках и мелочах до такой степени, что лишает реальной сути.

Сам Лист рассказывает о своем посещении Турции весьма скупо, так же скупо, как мемориальная доска на улочке, ведущей к дворцу французского посольства на Бейоглу, повествует об этом событии прохожим. Известно, что в порту, на пристани, его ждали великий маэстро Доницетти и посол Австрии, которым султан поручил встретить новоприбывшего; что его, как гостя султана, на несколько дней поселили во дворце Чераган, где он и дал концерт на своем знаменитом эраровском рояле; что после этого он провел какое-то время в австрийском посольстве, а затем во французском, куда его пригласил посол Франсуа-Адольф де Буркене и где Лист дал свой второй концерт, все на том же инструменте, который неотступно следовал за хозяином; что он увиделся с самим послом лишь к концу своего пребывания, поскольку супруга этого последнего была больна; что третий концерт он дал в районе Пе́ра ^[156] и встретил там двух старых знакомых — француза и поляка, с которыми съездил в азиатскую часть города; что он поблагодарил по почте Ламартина, большого знатока Османской империи, за его рекомендательное письмо к министру иностранных дел Мустафе Решид-Паше, — вот примерно и вся информация, полученная из надежного источника.

Мне вспоминаются собственные прогулки в перерывах между работой в архивах и чтением газет того времени, а также беседы со специалистами, способными меня просветить, — брюзгливыми историками, опасавшимися, как это часто бывает в академии, что какой-то молокосос может знать больше, чем они сами, или, не дай бог, уличит их в ошибке, особенно если этот молокосос не турок, а австриец, да и то наполовину, и тема его исследования попадает в пустой научный промежуток между двумя историями — турецкой музыки и ее европейской сестры; иногда у меня возникало неприятное ощущение, что мои исследования подобны Босфору — неоспоримо прекрасному, но текущему меж двух берегов, то есть, по сути своей, всего лишь воде, чтобы не сказать ветру. И тщетно я утешал себя тем, что Колосс Родосский или Геркулесовы столбы тоже стояли, в свое время, сразу на двух берегах, — насмешливые взгляды и саркастические реплики турецких мудрецов частенько обескураживали меня.

К счастью, у меня был Стамбул, и Бильгер, и Фожье, и опиум, помогавший нам постигать мир; моя теория об озарении, постигшем Листа в Константинополе, рождалась из его «Поэтических и религиозных гармоний», особенно из «Благословения Божьего в одиночестве» — произведения, которое он создал в Барановичах, вскоре после своего стамбульского турне; музыкальная «адаптация» стихотворения Ламартина отвечала на вопрос, звучавший в первых строфах: «Откуда, Господи, ко мне пришел покой, что душу страждущую умиротворяет? / Откуда истовая вера, что мое измученное сердце исцеляет?» ^[157]; интуиция подсказывала мне, что это озарение объясняется встречей с восточной цивилизацией, а не любовным воспоминанием (как это часто писали комментаторы) о Мари д’Агу ^[158], которое затмил роман с княгиней Каролиной Сайн-Витгенштейн ^[159].

После поездки в Стамбул Лист отказывается от своей жизни бродячего музыканта, отказывается от успеха прежних блестящих лет и вступает, начиная с Веймара, на длинный путь, ведущий к созерцанию, к новому странствию, которое открывается — притом что некоторые из этих произведений были написаны вчерне ранее — циклом «Поэтические и религиозные гармонии». И хотя «Благословение…» уродуют все горе-пианисты в мире, его тема навсегда останется самой прекрасной мелодией Листа; ее сопровождение (на мой тогдашний слух дебютанта) было призвано выражать пылкую веру, переполняющую душу, тогда как сама мелодия исполнена божественным покоем. Сегодня такое прочтение кажется мне несколько «теологическим» и упрощенным (музыка редко сводится к одной лишь причине ее создания), но близким к моему собственному опыту постижения Стамбула: вспоминаю одно погожее утро, когда небо сияло пронзительной синевой, воздух, еще по-ночному прохладный, пощипывал лицо, Принцевы острова ясно вырисовывались в ослепительном свете за шпилем Сераля, минареты старого Стамбула пронзали небосвод своими остриями, похожими на остро заточенные карандаши, готовые в энный раз начертать имя Аллаха в чистых просветах между тучами; туристов и прохожих было еще довольно мало на странной улице (высокие слепые каменные стены — бывшие караван-сараи и закрытые библиотеки), которая вела на зады мечети Сулеймана, возведенной в XVI веке для Сулеймана Великолепного зодчим Синаном, по прозвищу Божественный. Я прохожу через перистиль, отделанный разноцветным мрамором; между порфировыми колоннами вьются чайки, плиты под ногами блестят, словно увлажненные дождем. Я уже побывал в некоторых мечетях — в Айя-Софии, в Голубой мечети — и увижу еще много других в Дамаске, в Алеппо, даже в Исфахане ^[160], но ни одна из них не произвела на меня такого оглушительного впечатления, как эта: когда я оставил обувь в деревянном ящике у входа и вошел в молитвенный зал, у меня стеснилось дыхание, помутилось в глазах, я тщетно силился шагнуть вперед и в конце концов рухнул там, где стоял, на красный ковер с узором из синих цветов, пытаясь прийти в себя. И вдруг обнаружил, что нахожусь в полном одиночестве — один в этом здании, один в этом зале ошеломляющих пропорций, один в окружении света; гигантский купол гостеприимно распростерся надо мной, сотни окошек, идущих по кругу вдоль стен, благосклонно взирают на меня; я сажусь по-турецки, поджав под себя ноги. Я взволнован до слез, но не плачу: мне чудится, будто я парю в воздухе, разглядывая надписи на измитских фаянсовых плитках и мерцающие цветные узоры вокруг; потом меня охватывает глубокое спокойствие, мучительное спокойствие — предвестие экстаза, но очень скоро красота отстраняет, отталкивает меня, и я мало-помалу прихожу в себя; теперь все, что созерцают мои глаза, кажется по-прежнему прекрасным, но мои чувства уже не имеют ничего общего с восторгом, испытанным миг назад. Внезапно мною завладевает тяжкая печаль, чувство потери, мрачное осознание реальности мира, всех его несовершенств и бедствий; эту печаль усугубляет еще и совершенство здания, и мне вспоминается фраза: одни лишь пропорции божественны, остальное принадлежит людям. Но вот в мечеть входит группа туристов; я пытаюсь встать на ноги, но они онемели от двухчасового сидения и не держат меня; наконец я покидаю мечеть Сулеймана, пошатываясь как пьяный, как человек, не знающий, ликовать ему или плакать, и потому бегущий прочь; да, я скорее сбежал, чем вышел из мечети; снаружи меня мгновенно привел в чувство мощный стамбульский ветер, и не только он, но и холодные мраморные плиты двора: отрешившись от действительности, я совсем забыл про свою обувь, и теперь вдруг осознаю, что провел два часа в полной неподвижности, два часа в воображаемых метаниях, о которых напоминают лишь мои часы, и только сейчас обнаружил, что стою посреди двора в носках, а мои туфли исчезли из ящика, где я их оставил; такая потеря мгновенно возвратила меня к печальной прозе жизни, и я выкрал из того же ящика пару грубых сандалий после нескольких бесплодных попыток объясниться с усатым сторожем, который истово бил себя в грудь, беспомощно твердя «no choes, no choes», но все же позволил мне присвоить эти голубые пластиковые шлепанцы — обувку тренеров по плаванию, — в которых я и пересек весь Стамбул, как дервиш, со скорбью в душе.