Как меня зовут? - Сергей Шаргунов Страница 21

— Я заметил, головой к окну ляжешь, и наутро — яблочко свежее, катись не хочу, — расписывал грек. — А к двери лежу, ворочаюсь, не голова, а яблоко моченое. Ты к окну ложись!

— Попробовал бы я при совке девчат созвать… Сразу бы стукнули. — Судья с ненавистью расстегнул ворот рубахи. — Во дурдом был! Я сорванцом зачем-то драндулет космический мастерил! Вспомню — вздрогну.

— Андрюха — красавчик! — осклабился шофер. — Верно, Андрюх?

Он постоянно награждал Худякова страстным этим “красавчик”, уверенным, с тремя свиристящими “эс”, как ливень мужланской мочи по отзывчивым кустам.

Девицы поместились на диване в рядок, готовые к тому, что сейчас разобьют их единство.

— Здрасьте, — сказал Андрей. — Все в порядке?

— Нормалек, — сказала пухлая губами, грудями и синяками подглазий и что-то передала на ухо самой худой, та усмехнулась.

На нее Андрей показал заму судьи. Как всегда, он выбрал самую неохочую. Вдобавок ему было любопытно:

— И что тебе шепнули?

— Зеленый еще…

— Я? Почему?

— А кто так разговаривает: “Здрасьте”?

— А как надо?

— Приветик, девчат… Как доехали? Не помялись? Кла-асс! Тра-ля-ля…

Андрей попал в невнятную дыру и принялся лупить. И было только одно — азиатское, секс — это всегда азиатское: слить морепродукты, сырую рыбу, блестящую слизь… Рвались нити невода, мелькали морские ежи, пенно накатывало Японское море.

За окном буянило Черное…

— Таким елдаком прибить можно!

Оставленный постоял у открытого окна. Море было капризно-немолодо, вспыхнул образ безумной старухи, стенает, рвет седины.

Лежа, прислушиваясь к каждому своему закоулку, ладонью коснулся сердца: засыпаю или умираю… Ему показалось, что сердце поехало. Страх накрыл тело, сердце все ехало, разгоняясь, уже мчало, подпрыгивало, сейчас взлетит. Смял в кулаке мякоть одеяла. Уши заложило. И тут организм выкинул шутку — лежащий, заглотнув страх, отключился.

Через минуту сопел.

К полудню поехали в горы. На воздухе в бассейне толкались серебряные рыбы. Судья выудил одну невольницу и милостиво швырнул в голубизну обратно. Увешанный ружьями и рогами закуток, древесно-свежий. Куркин, не отойдя от вчерашнего, опять тарахтел несусветное. Все делали участливый вид, даже когда он начал каллиграфично поливать соком скатерть.

Нары, веники, самцы-голыши, местами прозрачно-жирные, местами усохшие, венозные, с шерстяными родинками. Судейское тело, разноцветно и неприлично татуированное…

— Поддай парку. — Судья шамкал едва послушными челюстями, и шофер лил из ковша в седеющие угли. — Пойду ополоснусь…

— Слышь, ребят, давайте с ним! — Куркин кутал колени под простыню. — Маленький! Стоять!

Зам судьи, взъерошив чуб, гикнул:

— У-ух, хорошо! — И, толкая шофера, вывалился.

— Вы зачем пьете? Вы пугаете людей! — Андрей говорил неестественно громко, дабы голос прошиб деревянные стены. — Вы что обсудить хотели?

Старец развел простыню и спланировал с нары.

— Гляди, а мы оба голые. Голенькие. — Зашлепал навстречу, весь лучась: — Ну где твой? Дай посмотрю!

Из липких седых кустков выпирала мелочь, винная, напрягшаяся, слезящаяся.

Андрей пятился, не отводя завороженных глаз.

— Маленький… Мы же братишки! Наша… у нас… Независимы мы… Мы… Мы…

Юноша выскочил наружу.

Нырнул в ледяной бассейн, громя рыб.

Куркин — следом, теряя сознание, это поняли не сразу, когда уже замаячил у кафельного дна.

Выволокли, внесли в закуток, уложили на лавку.

— Васильич, живой? Бабу хочешь? — Судья растирал утопленнику грудь, смахнул налипшие чешуйки.

— Бабу? Не… Не… Погоди. Я так не могу. Искра… должна… вспыхнуть…

— Жив писака!

— Хе-хе. — Куркин странно ожил, его обрядили в рубаху, брюки, накинули пиджак. — Слышь, ты — хороший малый. А мне говорили, вор.

Пауза. Все переглянулись.

— Я знаю собаку, что на меня брешет. — Судья насупился. — Левченко, прокурор наш. Старые счеты.

— Да? — Куркин младенчески округлил гляделки. — А мне говорили, ты плохой… Значит, это он — вор? Так мы тебя защитим! Андрюшик, статью напишем?

— Не нужно меня защищать! — Судья уголовно прищурился.

— Поддержим… — вставил Худяков.

— Ага, поддержка нужна, пацаны. — Судья быстро обсосал губы.

Ночью уезжали. Ломило кости.

Чувствуя, как надвигается хворь и стеклянный виноград давит горло, ехал в машине с наставником. Старик лез, пьяно обнимал, колупал руку с неловким доверием, а Андрей отворачивался, смотрел юг. Вода, огни, каменные громады, все бессловесное. Отдыхал, пропуская грипп в носоглотку, в мозги, и страшная догадка: природа, покойная окрестность, надежное отдохновение — тут его позор!

Как же раньше не додумался!

Все эти старые камни, ритмичные морские валы, вечнозеленые кипарисы — вид, модельный вид, но не особь.

И если гравий вдруг по-человечьи заскрипит под ногами, то:

— Классные кеды! Где брал?

Плебеи — сучка тявкающая, кот, зенками мерцающий, щегол чирикающий, таракан, усами шевелящий.

Звезды — воры.

А горы — навозные.