Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле Страница 21

— Это Мадлен, церковь.

Рядом с ними два бывших эсэсовца вздыхали над этим раем, тоже потерянным для них в результате войны. Три кузена из Нидерландов не жалели об этой поездке. Они наверстают упущенное в будущем году в Венеции, в гондоле, загруженной так, что вот-вот затонет.

— Анри, покажите мне, где вы живете.

Он указал на церковь Сен-Эсташ.

— От этой церкви — пятьсот метров влево.

— А я?

Плантэн ткнул пальцем над зеленью Оперы.

«Слушай своего отца, Бернар. Париж — это колыбель искусств, у меня две любви — моя родина и Париж, но в мире всего одна Пигаль, это город братьев Люмьер. Это Эйфелева башня. И если тебя это не привлекает, то я буду весьма разочарован. Я тебя слишком баловал, но это не мешает быть мужчиной, я знаю, что говорю. Резиденция правительства и всех центральных органов власти, великолепно, посмотри, вместо того чтобы ковырять в носу, не зря же мы приехали сюда из Дижона».

Монахини с детскими глазами, ослепленные ярким блеском цинка и стекла, застыли здесь, как свечки. Семейства улыбались для фамильных фотографий.

Восторженная Пат внезапно превратилась в белокурую богиню туризма.

Плантэн покорно ждал, пока она устанет от восхищения. Он был несправедлив, нетерпелив. Ему предстояло еще выдержать площадь Тертр, на которой торгуют своими картинками художники. Серьезное испытание. Огромное скопление картин. Самое главное — не забыть, что он художник!

Они отправились туда всей толпой — Пат, скандинавы, бретонцы, Анри, пруссаки, автобусы, продавцы мороженого и кузены из Лиона, которых прогуливали, как собачек.

Оборванные и бородатые художники продавали свою мазню на каждом квадратном метре. Над мертвым Утрилло возвышался ужасный мазила с бантом на шее. Достаточно было одного Утрилло и одной плавучей прачечной, чтобы привлечь миллионы остолопов. Они приходили посмотреть на художников. Те оправдывали их ожидания. Длинные волосы, велюровые брюки. На них взирали с уважением. У Сакре-Кёр было полно картин — красных, белых, серых, золотых, цвета кала и мочи, для столовых, спален, на все вкусы, на любую безвкусицу и по любой цене. В этой проклятой толкучке Анри не отпускал руки Пат. Он может ее потерять. Толпа украдет ее у него. Ужасно, Пат при виде этих мастеров, небрежно называющих свое основное орудие труда щеткой, может заподозрить, что он вовсе не художник.

В непосредственной близости от площади возвышались стенды базара живописи, увешанные картинами, гравюрами, рисунками углем, сепией, акварелью, фотографиями Сакре-Кёр — из дерева, из жести, из пластика, сувениры Монмартра — в длину, в ширину, черно-белые и цветные.

Пат подняла глаза на Анри.

— Это не живопись. Вы пишете не так, Анри?

Он принял серьезный вид и вошел в роль.

— Конечно, нет. Настоящий художник не кривляется перед публикой. Можно обладать иным талантом, чем на Монмартре.

Только бы обещанный Гогаем художник не был таким же, не дай Бог!

Наконец-то им удалось выбраться из этого клея из платьев в цветочек, окладистых бород, кружек пива, клетчатых рубах. Анри оглох от криков «О, как это мило», переводимых и повторяемых на двадцати иностранных языках.

Они спустились по улице Монт-Сени, подальше от этой суеты и наконец уселись на террасе тихого кафе. Она заказала чай на двоих.

— Чай? — состроил гримасу Плантэн.

— Я пила с вами вино. Вы можете выпить со мной чаю?

Он, улыбаясь, кивнул.

Она вынула из сумочки почтовые открытки, купленные наверху, и, извинившись, начала быстро писать. Ревнуя, он украдкой читал имена незнакомых ему адресатов. Нэлли Хавкинс, ладно. Мистер и миссис Майкл Симпсон, хорошо. Но кто такие эти Рональд Мур, Колин Пейн? Кто? Вероятно, негодяи, которые спали с ней. Штопор вонзился ему в сердце и вырвал его. Он ничего не знал ни о ней, ни о ее жизни. Какие слизняки ползали в ее прошлом? Сколько раз чужое дыхание касалось этого затылка, склоненного сейчас над видами Монмартра?

Она разлила по чашкам заварившийся чай.

— Вы пьете с лимоном?

— Я не знаю.

— Не знаете?

— Я редко пью чай…

Возможно, он выпил одну чашку лет десять назад, но он был не очень в этом уверен.

— Не чокаемся! — объявил он, осторожно поднося к губам чашку.

Если подумать, с лимоном было бы лучше. По крайней мере, был бы хотя бы вкус лимона. Она выпила — хоп! — залпом, заполняя открытку для третьего ужасного адресата — Джона Спинука, и ловко наливала в свою чашку новую порцию.

— Кто он, этот Спинук? — проворчал Плантэн, как ему казалось, равнодушным тоном.

Не прекращая писать, она улыбнулась.

— Один приятель.

— А Колин Пейн?

— Приятель.

— И Рональд Мур тоже?

— Да.

Она хитро посмотрела на него и спросила:

— А что?

— Ничего, ничего.

Она ласково погладила его по щеке и убрала открытки в сумочку:

— Как вам чай?

— Я предпочитаю божоле.

— Утром вы тоже пьете божоле?

— Нет, кофе.

— Ваша жена тоже?

— Не говорите мне о моей жене.

— Ваша жена симпатичная? Симпатичнее меня? Француженки красивые.

— Пат…

— Не говорите мне о моих друзьях.

Он проглотил свой чай. Вместе с этим небольшим уроком.

Пат решила отправиться к Триумфальной арке, которой не хватало в ее коллекции. Такси они нашли только у мэрии восемнадцатого округа. Когда они проезжали по улице Коленкур над Северным кладбищем, Пат удивилась:

— В Париже у мертвых нет покоя.

— В Париже ни у кого нет покоя.

— А где вы будете похоронены, мой дорогой?

Вопрос был шокирующий. Должно быть, сидящий впереди водитель такси веселится. Но раз она настаивает…

— Мне плевать, Пат.

— Что? Нельзя на это плюю.

— Плевать!

— Хорошо. Нельзя на это плевать. Я знаю… очень милое кладбище около доков. Рядом есть бар, бистро. Я буду похоронена там. Вы приедете посмотреть на меня, Анри?

— Пат!.. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Что? Это забавно.

Она дружески похлопала его по колену. Как сказать ей, что завтра, в понедельник, если она захочет встретиться с ним, он будет свободен только вечером. С утра поверх светящейся одежды своей новорожденной любви он наденет серый халат продавца. Он закрыл глаза от отвращения. Он покончит с собой, проглотив все крючки «Самара».