Авиньонский квинтет. Ливия, или погребённая заживо - Лоуренс Даррелл Страница 21

Ведомство не удосужилось — хотя бы ради соблюдения приличий — объявить эту должность почетной, [72]что, возможно, подвигло бы Галена назначить ему содержание. А так Феликсу платили как простому клерку в адвокатской конторе. Единственный помощник, который полагался ему по протоколу, и тот был нанят на неполный рабочий день. Он должен был следить за. незначительными расходами своего начальника и печатать отчеты, если тот писал их. Собственно, отчитываться было не в чем, ведь когда в Авиньон приезжали британские подданные, они в консульство не заглядывали. Вилла утопала в пыльных олеандрах и пуансеттиях. Если бы только его мать могла видеть его — Слуга Короны! Издав нечто похожее на язвительный смешок, он повернулся на бок. И все же она должна гордиться им. Неожиданный всплеск не совсем осознанных желаний и надежд вызвал в памяти картину, от которой у него всегда перехватывало дыхание, словно он загнал шип под ноготь. Тогда он открывал глаза и явственно видел ее, всю высохшую, кожа да кости, в инвалидном кресле. Глядя на пыльную голую электрическую лампочку, свисавшую с потолка, Феликс в тысячный раз задумался о своей жизни. Его отец умер, когда он был еще совсем маленьким; через несколько лет мать завела долгий, не нарушающий рамок приличия роман с его братом, энергичным Галеном (все чрезвычайно осмотрительно, никаких двусмысленных ситуаций). Эти отношения длились, пока прогрессирующий паралич не приковал ее к креслу-каталке, которое возил специально нанятый помощник — в перчатках, в длинном сером плаще, в шляпе-котелке. Феликс слышал знакомое шуршание узких шин на гравиевых дорожках в садах Феликстоу, Хэррогита, Борнмута и прочих курортов. Когда ее недуг стал слишком тяжким, она из гордости порвала связь с Галеном — ей было невыносимо его обременять, мешать его блестящей карьере. Гален принял ее решение с радостным облегчением, хотя и чувствовал себя предателем. Разумеется, он клятвенно пообещал, что она ни в чем не будет нуждаться. Связь с ней он поддерживал через врачей, но напрямую не написал больше ни разу, ибо этот лихой «пират» всегда испытывал суеверный страх перед бумагой и чернилами. Ему вдолбили, что письмо — это документ, который может сыграть с тобой злую шутку, если вдруг зайдет речь о суде, вот откуда эта непристойная боязнь. Но даже если бы он, вдруг расхрабрившись, написал ей, она не ответила бы, поскольку не могла держать ручку; говорила она с большим трудом, весьма нечленораздельно. Нижняя челюсть у нее отвисла и слегка перекосилась, и от этого изо рта постоянно текли слюни. В нескрываемом ужасе от своего состояния, она лишь молча смотрела черными глазами, в которых тлел смертельный страх. Ее помощника звали Уэйдом, и он украшал свой котелок перышком фазана. Теперь он был ей роднее сына и любовника. Теперь она жаждала лишь одного — умереть, избавиться от всего этого кошмара… Уэйд каждый вечер не меньше двух часов читал ей Библию.

Феликс застонал и повернулся лицом к отвратительным обоям с назойливыми, грубо нарисованными каретами. Тяжело вздохнув, он попытался словно с разбега провалиться в сон, как если бы прыгал с высокого утеса… Ничего не вышло, потому что теперь другие мысли, более приземленные, зароились в голове, как блохи, оккупировавшие его матрас, несмотря на порошок Китинга. На сей раз его изводили служебные неприятности, грянувшие, как только он попытался выписать новый флаг для флагштока, кое-как закрепленного на балконе второго этажа. Во время традиционных гуляний на Троицу, которые завершались великолепным галопом камаргских gardiens, [73]какой-то кретин разрядил в воздух ружье — ип feu dejoie [74]и в священном английском флаге образовалось несколько дырок, так что теперь он напоминал реликвию с поля битвы в Фонтенуа. [75]Феликсу больно было видеть флаг милого отечества в столь плачевном состоянии, и, составив подробный рапорт о происшедшем, он попросил у Лондона новый. Но не тут-то было! Вокруг имперского символа завертелась бурная и весьма желчная переписка; Ведомство настаивало на том, чтобы виновный был найден и отдан под суд за содеянное, и чтобы суд обязал этого злодея заменить флаг; а коль скоро этого не случится, писали из «Рабочего отдела» (Департамент обслуживания посольств), на флаг должен раскошелиться сам Феликс. Это предложение ввергло Феликса в дикую ярость. Туда-сюда летали полные яда депеши на дипломатических бланках. Лондон стоял на своем. Надо найти виновного. Феликс мрачно улыбался, вспоминая опоясанный ремешком шлема подбородок всадника, и букеты искр, которые высекал копытом рысак этого шутника из булыжной мостовой. А ведь шутник чуть-чуть не попал в Феликса, со своего балкона наблюдавшего за процессией. Чуть правее, всего на фут, и появилась бы вакансия, требуется консул… Представители Короны с удовольствием дали бы объявление в «Тайме». Феликс и сейчас, будто наяву, ощущал ветерок, поднятый пролетевшей мимо пулей, и едкий запах кордита [76]от боевого снаряда, явно изготовленного в домашних условиях. А как же флаг?

Да, флаг! Может быть, все же самому позаботиться о «деликатной штопке»? Ну не совсем самому, конечно. В городе недавно открылась новая мастерская, где, среди прочих, предлагали и такую услугу. Однако нелепое чувство стыда удерживало Феликса. Не унизительно ли? Консул Ее Величества в заношенном костюмчике мечется по городу с дырявым флагом, ищет, где бы его залатать. Унизительно. Однако, если все оставить как есть, назло начальству, существует опасность, что какой-нибудь консульский шпик из Марселя донесет на него. Феликс вздохнул и повернулся с боку на бок, словно хотел отвернуться от этих бесплодных терзаний. Да, ловко тогда Гален занял отцовское место, всё взял на себя, оплату школы, налог на наследство, ренту за дом, и так далее. Собственно, он и в самом деле стал ему отцом, да еще таким образцовым. Распоряжения он отдавал коротко и ясно; и подчинялись ему беспрекословно, будто он был самим Господом Богом. Потрясенному и испуганному ребенку ничего не оставалось, как слушаться дядю. Гален, на самом деле, требовал благоговейного поклонения, но Феликс был способен лишь на молчаливое повиновение маленькому человечку с множеством золотых коронок, которые ярко сверкали при свете огня в камине, когда он расписывал великолепные перспективы, кои сулит служба в Департаменте иностранных дел.

И вот Феликс тут. Прислушивается к разбойничьему свисту мистраля, набросившегося на город: он колотит в скрипучие ставни, он трясет ненадежный флагшток, играя на нем, точно на варгане. Консульский знак внизу тоже пострадал от пуль, но повреждения были не особенно большими. Первое, что приходило в голову — какой-то голодный британец пытался в отчаянии отхватить от него кусок, добиваясь защиты. «Помните, мистер Чатто, — напутствовал его министр иностранных дел, вручая соответствующие документы, — служение Британии и Короне требует самоотверженности и полной самоотдачи. Я знаю, вас ждет много испытаний; и вам придется собрать все свои душевные силы, чтобы достойно их преодолеть. Искренне желаю вам удачи». Будь он в менее мрачном настроении, наверное, сейчас бы хрипло усмехнулся, вспомнив это напутствие. Но, хотя плечи его действительно инстинктивно дернулись, будто от смеха, лицо оставалось бледным и отрешенным, как бывает при обострении гайморита, когда аспирином делу не поможешь. Из сада доносился запах пыли… пыли и мимозы. Между порывами ветра воздух тотчас наполнялся обычными шумами, в том числе и колокольным звоном в храме Святого Агриколы. К этому времени зрители уже наверняка покинули театр и заполнили площадь, и, несмотря на сильный ветер, сейчас ненадолго оживут кафе; слишком холодно для иных развлечений, остается только юркнуть в бар и выпить горячего «к grog». В сущности, еще не так уж и поздно. Подобно всем несчастным, склонным к мигреням из-за хронического гайморита, Феликс привык к бодрствованью, к черным ночам, разматывающимся перед ним лентой одиночества.