Мемуары везучего еврея - Дан Витторио Серге Страница 21

Его предложение состояло в следующем. Во Флоренции выходит еврейское периодическое издание «Израиль», которое, вместо того чтобы посвящать себя исключительно вопросам культуры и религии, превратилось в рупор политических идей, которые фашистский режим не может допускать. «Израиль» утверждает, что теперь необходимо усилить еврейское самосознание и солидарность, чтобы компенсировать потерю той итальянской идентичности, которая была насильственно отнята у евреев. Этот тезис противоречит интересам итальянских евреев. Отличаться таким образом от других в такое время и таким путем означает отделяться от нации, подтверждая обвинения антисемитов, желающих представить итальянских евреев инородным телом. Значит, необходимо показать, на чьей стороне стоят фашистские евреи-патриоты. Карательная акция, небольшой погром против редакции и типографии «Израиля», что в любом случае будет вскоре сделано фашистами, окажется демонстрацией лояльности, гораздо более полезной для евреев, чем тысячи полемических статей. Такая акция еще и напомнит Муссолини о героических днях, предшествовавших «маршу на Рим», во время которого евреи так рьяно поддерживали его. Дело должно быть сделано людьми с незапятнанной фашистской репутацией и признанным национальным статусом. Мой отец является одним из таких людей. Его участие может снискать этой инициативе еще больше уважения.

Мне, далекому от политики и несведущему во всем, что творилось вокруг, подобная речь была крайне неприятна. С одной стороны, здесь был соблазн принять в чем-то активное участие в то время, когда я страдал от вынужденного бездействия. С другой стороны, в момент, когда евреи пытались создать новую сплоченность, когда они доказали силу своих общинных связей созданием менее чем за четыре месяца отличной независимой системы образования, когда все искали контакты с миром за пределами Италии, особенно в то время, когда фашистский режим и монархия предали конституцию, сама мысль о том, что кто-то из нас ищет сотрудничества с нашими преследователями таким открыто бесстыдным способом, показалась мне чудовищной. Все же я чувствовал: это слишком серьезная проблема, чтобы я мог позволить себе высказаться, прежде чем отреагирует мой отец. Я смотрел на него и видел, как трудно ему ответить — не только из-за его прошлого, но еще из-за того, что у него не было связей с людьми, не принадлежащими к итальянскому национальному истеблишменту. Я же, в отличие от него, через еврейскую школу приблизился к иудаизму и уже стал умеренным антифашистом.

Отец выдержал длинную паузу. Он взвешивал в руке свою трубку, долго и тщательно набивал ее табаком, как будто в этот момент для него не было ничего важнее на свете, чем этикет курильщика. Было видно, как эти механические движения помогают ему сформулировать свои мысли. Все остальные тоже хранили молчание, и напряжение в тишине все возрастало. Когда отец начал говорить, его голос был абсолютно бесстрастным. Он объяснил, что для него, человека столь далекого от политики, вдруг присоединиться к подобной акции было бы очень странным. Те, кто придает большое значение его прошлым связям с фашистской партией или с королевским домом, заблуждаются. Теперь он просто бедный еврей, которому, возможно, в скором времени не разрешат оставаться и бедным фермером. Но даже если бы он не был таким простым крестьянином, каким является сейчас, он бы все равно отказался принять участие в этой затее. Мы как итальянцы потеряли свои священные конституционные права, это верно, но никто не может отнять у нас как у евреев чувства чести и достоинства. Нападая в такие тяжелые времена на своих единоверцев, чтобы завоевать расположение предавшего нас режима, мы поведем себя не как свободные люди, а как рабы.

Отец говорил очень тихо, почти шепотом, как будто просил прощения за свои слова. Воцарилась тишина. После долгого молчания Этторе Овацца сказал: «Как вам будет угодно. Если вы измените свое мнение, дайте мне знать». Потом он осведомился о моих занятиях, поинтересовался фермой и здоровьем моей матери и сестры. Перед уходом гостей отец угостил их роскошными грушами. Они поблагодарили его и поздравили с тем, что он живет, как Цинциннат [32]. Несколько недель спустя они сожгли помещение редакции и типографию журнала «Израиль».

Когда отец услышал об этом, он позвал меня в свой кабинет и сказал, что согласился отпустить меня из Италии, не важно куда. Для молодого еврея нет будущего в Италии. Я сказал ему, что, как мне стало известно, можно получить вид на жительство в Палестине для «капиталиста», если вложить в Английский банк депозит в тысячу фунтов стерлингов. Отец прекрасно знал, что нелегально вывозить итальянскую валюту за границу весьма рискованно, и отправился прямо в Турин к шефу фашистской полиции и спросил его напрямую, предпочитает ли он, чтобы деньги были переправлены легально или чтобы он, мой отец, стал преступником. Партийный босс, рискуя головой, помог ему переправить деньги. В то время за такое полагалась смертная казнь. Сам факт, что иммигрировать в Палестину мне помог фашистский функционер, и сегодня не только кажется мне гротескным, но и служит свидетельством той нереальной ситуации, в которой еврей в Италии мог еще жить.

В мае 1939 года Муссолини приказал провести большие маневры вдоль французской границы. Мэр Говоне позвал моего отца и сказал, что, возможно, дуче проедет по виа Маэстра и поэтому необходимо украсить длинную стену нашего поместья, выходящую на эту улицу. Стена была белой и гладкой и как нельзя лучше подходила для того, чтобы развесить на ней цитаты из речей Муссолини. Мэр знал, что мой отец был евреем, но, помня о его фашистском прошлом, решил предоставить отцу выбор наиболее подходящих изречений. Отец избрал слова Муссолини «Много врагов — много славы». Мэр решил оставить стену голой, как она есть, и в конце концов дуче выбрал другой маршрут.

1 сентября 1939 года немцы вторглись в Польшу. То была пятница. В этот вечер я попросил отца произнести благословение вина: с тех пор как начались гонения, кидуш стал у нас нормой. Отец благословил нас с сестрой еще и благословением коэнов, как принято делать в итальянских общинах по большим праздникам. Он простер ладони над нашими головами и произнес на иврите три фразы о восславлении Господа и страхе перед ним, которые взволновали даже нашу мать, в то время в глубине души уже перешедшую в католичество. В тот вечер я присовокупил к кидушу и краткую молитву по-итальянски, внезапно пришедшую мне на ум, — я просил Всевышнего дать нам силы пережить все ожидающие нас опасности и тяготы войны, чтобы по ее окончании мы воссоединились, здоровые и уверенные.

Решение о нашем расставании было уже принято бесповоротно, и мои родители понимали, что я прощаюсь с ними, с домом, с Италией — с нашей совместной жизнью. Через три дня я отплыл на корабле, принадлежавшем моему дяде, который совершал регулярные рейсы между Триестом и Тель-Авивом. Передо мной открылась новая жизнь, к которой я был подготовлен разве что в мечтах.