Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов Страница 21

Мать всю жизнь проработала при заводе медсестрой, а до этого — на гемодиализе. При совке ей платили 120 рублей, а потом — три с половиной тысячи. Ну, что можно купить себе на такие деньги? А особенно когда у тебя два ребенка на шее. Вот ей и приходилось мыть полы в нашей школе, да еще и подрабатывать уборщицей в заводоуправлении. А ей не было тогда еще и сорока. А в школе все, конечно, издевались надо мной из-за того, что мать уборщицей работает. Все же это видели. Понимаешь, им, чтобы человека унизить, многого не надо было. Иногда мне казалось, что весь смысл их жизни заключается в том, чтобы постоянно кого-то унижать. Это называется — самоутверждаться за счет другого. Понимаешь, есть такие люди: сами могут оставаться дерьмом, ни к чему не стремиться, ничего не добиваться; им достаточно только найти кого-то, кто будет еще слабее, ничтожнее их. Помню, мама один раз собиралась в школу, в тех своих шерстяных штанах, которые всегда надевала специально, в мерзких теткиных штанах, и я не выдержала, вцепилась в нее мертвой хваткой… «Не ходи, — говорю ей, — не ходи туда больше никогда». А она сказала, что на что-то нужно жить, расцепила мои руки и убежала.

А еще мама шила, перешивала за деньги старые вещи. У нас была старая швейная машинка, чугунная, и мы поднимали ее вдвоем. К нам часто приходили женщины, приносили для мамы ткани и выкройки. И когда к нам приходили гости, то Витьку приходилось запирать, чтобы он не напугал гостей нечаянно. А он этого не выносил, ему тут же становилось плохо, когда его вот так запирали. Он как будто что-то чувствовал и сразу все понимал. Понимал, что его скрывают от людей. Разумеется, он чувствовал обиду, боль, и я думаю, намного острее, чем все нормальные люди. Мы его закрывали, и он тут же начинал кричать и лупить кулаками в стену. И, конечно, все клиентки мамины округляли глаза — это что у вас там такое за стенкой? Приходилось постоянно врать, что за стенкой живет пьяница-сосед, который то и дело начинает буянить. Господи, думаешь, ведь он ни в чем же не виноват. И глаза у него такие ясные-ясные, и нет в них ни злобы, ни жестокости, ни зависти. Ты ведешь его в комнату запирать, а он смотрит на тебя и глазами просит, чтобы ты осталась.

Камлаев усмехнулся мысли — впрочем, показавшейся ему банальной — о высшей и бесчеловечной справедливости природы, которая уравновесила счастье и несчастье в жизни одного семейства, обделенность брата «компенсировав» «одаренностью» сестры, за тяжелый врожденный недуг одного сполна «вознаградив» родителей объективно выдающимися «данными» другого.

Дальнейшая ее и до жути банальная история современной Золушки Камлаеву была уже известна. История превращения из гусеницы в бабочку, из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Мгновенное чудо рождения модельного совершенства. Все то, о чем грезят десятки и сотни тысяч прыщавых гусениц, гадких пышечек, худосочных дылд, ненавидящих свое тело и глухо страдающих от погибельного несоответствия длинноногому стандарту. Самарский, изобилующий исконно русскими красавицами край («тульские самовары» и «самарские бляди») привлек внимание двух начинающих фотографов, которые, приехав, вывесили на дверях одного из местных ДК объявление о фотосессии. Приглашались все желающие. Шестнадцатилетней самарчанке Юлии Ковальчук были очень нужны хоть какие-то деньги, а девушкам, прошедшим отбор, сулили целых две тысячи рублей за фотосессию. Ни на что она не уповала, красавицей себя по-прежнему не считала, но хваталась за любую возможность заработать, и даже если бы ей предложили поработать вывеской, ходячим бутербродом, ползучим рулоном туалетной бумаги, то за тысячу рублей она бы согласилась.

Те двое молодых, практически неизвестных и не имеющих веса в модельном бизнесе, наудачу отправили фотографии Юльки в Лондон. И вдруг — о, несбыточность, о невозможность! Напряженная мордочка большеглазого, сумрачного бесенка неожиданно прельстила избалованных лондонских оценщиков. Была в этом невинном лице уже какая-то неотразимо привлекательная гнильца — как будто окружающая среда уже передала едва созревшему бархатистому плоду свою разрушительную теплоту. Развратный ребенок, девочка-проститутка. То, что так щекотало, но на самом краю заставило все же остановиться прожженного сластолюбца Свидригайлова. Но там, где смутился герой Достоевского, для современной индустрии по раскрутке и продаже лиц все только начинается. Все, что было чуть взрослее, опытней, тяжелее, этим лондонским оценщикам уже не подходило. Не потому ли в их бизнесе проснулось столь жадное любопытство к сумрачным русским девочкам, которые с ранних лет узнают, почем в этой жизни фунт лиха, отчего на их лица ложится специфический отпечаток? Та не свойственная столь юным годам потасканность, пришибленность, одурелость и отнюдь не детская тоскующая мука, которая и оказалась столь привлекательной для избалованного потребителя? А тут еще до миллиметра соответствующее стандарту расстояние между низкими скулами. А еще рот «губошлепки», чрезмерно большой и служивший предметом насмешек сверстников, но вдруг оказавшийся тем самым чудесным манком, на который создатели глянцевых идолов вознамерились ловить новые миллионы онанирующих потребителей. Миллионы тюбиков губной помады с «устойчивым перламутровым блеском» стояли за этим ртом. Миллионы женских самолюбий, миллионы амбиций, миллионы потребностей походить и соответствовать. Баснословные прибыли лучших пластических клиник и гигантские обороты ведущих косметических компаний. Бесплатная наложница директора рынка, шестнадцатилетняя самарчанка Юлия Ковальчук была выбрана той женщиной, которую через полгода человечество начнет считать классическим образцом красоты.

Нужно ли говорить, что жизнь ее с той самой поры походила на несбыточный сон? Парижские каштаны, расплавленное золото ночных огней в неподвижной Сене. И массажный стол, на котором собирались вылепить новейшую Галатею, и чудодейственные вытяжки, и плацентарные маски, и волшебное молочко. И младенческая нежность кожи от ушей до пяточек. И «работа до седьмого пота», и те первые ее фотографии «а-ля натюрель», разумеется, лишенные позднейшего лоска, всесокрушающей победительности, но в то же время и подкупающие природной сексуальностью еще подростка… Современный модельный мир был будто поражен столбняком, а потом, когда начальное оцепенение прошло, все тут же бросились искать похожих, обратившись, разумеется, к заснеженной дикой России, на бескрайних просторах которой произрастали еще не срезанные северные цветы. И славянских этих цветов оказалось так много, что модельный рынок очень скоро пресытился ими.

А она упивалась свалившимся на нее всемогуществом, славой, всеобщим благоговением и покорно сдавала свое гибкое, исполнительное тело в аренду всем желающим его растиражировать. Ее жадно-выпуклые губы шептали человечеству с экрана что-то томное, с хрипотцой, призывая попробовать то «Даниссимо» от «Данон», то шоколадные конфеты «Ферерро Роше»; она нежилась, выгибала спину, подставляла маняще-недостижимые ягодицы лучам восходящего кока-колового солнца и думала, что все это будет продолжаться вечно. Но интенсивность присутствия этой девочки в мире очень скоро достигла критической отметки, число рекламных роликов с ее участием очень скоро сделалось чуть ли не семизначным, и лицо ее, совсем еще недавно такое неожиданное, внезапное, начало потребителей раздражать, вызывая у них уже не желание походить, а скорее досаду и даже злобу от многократного повторения. Так ноют от сладкого потерявшие кальций зубы. И контракты, которые сыпались, как из рога изобилия, закончились, фотосессии и съемки в рекламных роликах прекратились. Какое-то время сочилась тонкая струйка, но затем иссякла и она. И вот на этом внезапном безрыбье, на полной потере интереса к себе она и обнаружила, что заработала совсем не так много, как ей казалось на первый взгляд. Львиную долю ее самых первых и крупных гонораров отхватили открывшие ее фотографы, а того, что осталось, хватило «лишь на небольшую двухкомнатную квартиру в Москве».